Сын эфира

Так, ему пригрезилась выемка посреди Комендантского поля. Вдавлина в форме человеческого тела. Ее он видел наяву в прошлом году во время Всероссийской авиационной недели. Она была смертным следом Мациевича, капитана корпуса морских инженеров. Мациевича при падении выбросило из аэроплана. Он был первой жертвой на пути русской авиатики, и когда его унесли товарищи, за флотские клеши которых цеплялась, рыдая, и влачилась по земле жена, в этой твердой от тогдашней жары земле остался след, точно в коровьем масле. И вот Васильев вновь его увидел и заглянул в него, но след не имел дна и вел не просто во тьму глубин, но в ничто. А вокруг стучали кузницы.

Кузницы не плод бреда. Вполне обыкновенные кузницы в огромном количестве устроители предполагали закупить почему-то у немцев и снабдить ими ангары на этапах перелета. Этапы намечались: Тосно — Чудово — Новгород — Крестцы — Валдай — Вышний Волочек — Торжок — Тверь — Клин и далее — Москва. Ангаров решили построить девяносто два. Это в дополнение к имевшимся. Михаил Никифорович Ефимов, человек прямой и незатейливый, спросил про ангары: «Жить нам поселиться там всем, что ли?», а про кузницы еще проще: «Ковать-то чего?» Они вдвоем с Васильевым ходили в организационный комитет, и Александр Алексеевич доказывал, что распорядиться подобным образом суммами, выделенными на перелет, легкомысленно. Уменьшается призовой фонд, пилоты же — люди по большей части небогатые, они достаточно поистратились на подготовку и перевозку аппаратов. На этапах надо обойтись прежде всего самым необходимым, как-то: горючим, воронками и сетками для его наливания, мелкими запасными частями. Александр Алексеевич излагал это сдержанно и логично, довод к доводу, как был обучен на юридическом факультете, и. дабы не размахивать длинными ручищами, сжимал в пальцах курительную трубку, заведенную в студенческие годы с этой именно целью. Председатель комитета барон Каульбарс, одуванчик, кивал серебряной бородкой, моргал глазами, круглыми и светлыми, как серебряные полтинники, был в серебре погон, аксельбантов, пуговиц, и повторял: «Все решено, изменить ничего невозможно».

— Господи! — воскликнул Васильев, выходя. — Это город Глупов, это Щедрин, это органчик — Александр Васильевич Каульбарс: «Все ре-ше-но, ни-че-го не-воз-мож-но...»

Ефимов недоуменно покосился на него, будучи, несмотря на пожалованное недавно звание потомственного почетного гражданина, не слишком образован.

От перелета Ефимов, конечно, отказался. «Пилотам, каковы мы с тобою, Саша, стыдно лететь за такие жалкие призы». Первый в державе авиатор, он выбился из крестьян, самых неимущих, и руки свои безотказные, пытливый ум запродал одесским грекам-миллионерам. На их деньги выучился во Франции у Фармана. Стал лучшим летуном Европы, ему рукоплескали Париж и Ницца, его называли «русским чудом», его физиономия, тесанная топором, мелькала во всех газетах, племянник российского посланника в Люксембурге служил у него секретарем и вел баланс. Меценаты взволновались: Михаил Никифорович, считали, такая же их собственность, как скаковые конюшни и покупные баронские титулы. Потребовали, чтобы он вернулся, чтобы их одних да супруг в бриллиантах катал в небе над Дерибасовской. Но Ефимов поднатужился и откупился. И выкупил свой аппарат. Купил другой — младшему братцу Тимоше, его приспособил к денежному, хоть и небезопасному делу. Так что рачительному, хозяйственному Ефимову лететь сейчас в Москву расчета не было.

Васильев собрался было последовать его примеру. Да и повод был; акционерное общество «Гамаюн», на чьем заводе строилась для него новая машина, несмотря на все заверения, что поспеет к сроку, конечно же, не поспело. Устроители впали в панику: лучшие авиаторы отказывались один за другим. Между тем почетный председатель комитета великий князь Владимир Михайлович и почетный товарищ председателя, Государственной думы председатель Гучков верноподданнейше поспешили уже доложить царю, что-де его попечением Россия вот-вот поразит и восхитит человечество.

Васильеву пали в ноги. Воззвали к его доблести и чести. К чувствам его патриотическим. Достали — вернее, одолжили — аппарат, не сказавши, впрочем, что за аренду предстоит уплатить, он сам догадался. Но тут Уточкин заявил во всеуслышание (как всегда, слегка заикаясь): «П-перелет? Ха! Променад пур плезир». Александр Алексеевич знал любимое присловье Сергея Исаевича: «Хоть я и рыжий, но я белая ворона». Может, тот и не полетел бы, если бы полетели другие знаменитости, теперь же — видите? — они опасаются, а для него перелет — «увеселительная прогулка», именно такими поступками популярного спортсмена неизменно восторгается публика. Все это Васильев знал, но и он был популярный спортсмен, и его самолюбие оказалось задето. Вчера утром он тщательно осмотрел чужой «Блерио», чиненный и латаный, подтянул провисшие тяги рулей направления и глубины, попробовал мотор и положился на судьбу.

Была и иная причина стремиться в Первопрестольную, известная ему одному. А сон, что же сон? Перед тем, как совершить полет из Елисаветполя в Тифлис, ему привиделся пожар в родимом тамбовском имении, пошедшем недавно с молотка. А перед перелетом Мерв — Кушка — что он плывет по реке, в которой вместо воды сплошная грязь. Покойная маменька непременно сказала бы, что то и другое к беде. Покойный же папенька — что живем один лишь раз, а праздничный сон — до обеда. « Разве нынче праздник какой ?» — удивилась бы простодушная маменька, а лукавец папенька заметил бы, что каждый день нашей жизни — праздник: «Посему давайте скорее обедать».

... — Теперь вам, пожалуй, пора, — прервал его размышления старик Морозов, щелкнув крышкой часов. И первым пройдя к выходу, обрадованно воскликнул: — Тумана-то как не бывало.

Действительно, с одной стороны небосклона явственно виднелся истаявший ломтик луны, другая слегка занималась бледным, но чистым светом.

— Пора, — сказал Васильев. — Пора в Москву.

— А вы москвич? — спросил шлиссельбуржец как бы мимоходом, но в интонации вопроса почудилось нечто, отчего Васильев посмотрел ему прямо в глаза, и тот выдержал долгий взгляд.

— Нет, но у меня там много друзей.

— Есть ли у вас друзья на Пресне? Например, в Ваганьковском переулке?

— Я бывал в Ваганьковском.

Жара, пыльные липы клонятся через ограду кладбища. Извозчику велено ждать. Александру тоже, он присел на тротуарную тумбу напротив подворотни обыкновенного кирпичного дома, смотрящего наружу немытыми окнами москательной лавки. Девушка в белом платье скрывается в подворотне, смоляная коса вдоль спины, в руке ридикюль, а что в нем — может быть, противоправительственные бумаги, какие-нибудь листовки или даже револьвер, — знать о том милому Саше не положено...

— Если сможете... если не составит труда... кланяйтесь там, в Ваганьковском. Дескать, воробей еще попрыгивает.

— Воробей?

— Да, просто воробей. Попрыгивает.

...Казалось, внизу под ним висело ветхое серое одеяло, все в прорехах. Сквозь них, между нитями окаянного тумана, тускло поблескивало море, усеянное лодками, и виднелась прихотливо изрезанная линия берега. После пятого по счету полуострова — так вчера говорили — следовало взять вправо. Публика внизу — крохотная, размахивала крохотными шляпами, приветствуя смелых летунов.