- Об этом мы позаботимся сами. - А потом усмехнулся и сказал: - Знаешь, как говорили древние полинезийцы, мавр сделал свое дело, мавр может уйти... Светлана поднялась и молча пошла к машине. Тотева тоже понесло какой-то силой в ту же сторону, но Светлана остановилась и хмуро спросила у него:

- А где твой бидон?

- Да вон валяется, - ответил Тотев, робея. - Возьми его и ступай домой. Тотев видел, как подругин муж исподлобья следит за ним, нехорошо следит, словно ждет от него какой-нибудь подлости. А потом сказал Тотеву:

- Когда женщина просит, мужчина должен подчиниться. Тотев смутился, подобрал с земли опорожненный бидон, сказал «до свидания» и, не услышав ничего в ответ, пошел в недоумении прочь... В сосновом лесу песчаная дорога смутно светлела, идти было легко, под ногами похрустывали шишки, да бидон позванивал. Он оглянулся, но костра уже не увидел, только на стволах далеких сосен поигрывали отсветы его и слышен был оттуда громкий, бранчливый какой-то говор. И, снова вдруг все представив до подробностей, почуяв опять ее конфетный запах, он улыбнулся всем своим существом, задохнулся от радости, которая взорвалась вдруг в нем, загремела, засверкала фейерверком. И шел он домой, опять опьянев, и говорил себе в этом странном состоянии: «А мы еще посмотрим! Поинтригуем еще. Тотев еще никогда не пропадал! Мы еще посмотрим. Ай да Тотев! Рассказать кому - не поверят». И думал он о себе с небывалым уважением, и только одно его очень смущало: он рассказывал у костра о своей жизни, и все внимательно слушали, а этот хиляк вдруг возьми да и засмейся. А он как раз о «девочках» в черных чулочках рассказывал.

- А что? - спросил Тотев растерянно. - Разве я какой-нибудь парадокс сказал? Вот тут засмеялись над ним все трое. Он совсем смутился, а Светлана сказала:

- Ничего, ничего, рассказывайте. Нам просто очень весело. Рассказывайте, пожалуйста. Теперь он шел по сосновому лесу и задумывался порой, отвлекался от своего восторга: «Чего это они все засмеялись? Смешного я им не рассказывал...: " И не мог понять их смеха, хотя и чувствовал, что смеялись они, особенно этот хиляк, очень нехорошо. «Ладно, - думал он. - Смешно теперь мне... Теперь мне над ними посмеяться можно. Оттого и смотрел на меня сычом этот хиляк: чуял, что очередь-то теперь моя над ними смеяться. Ай да Тотев! Ай да удалой человек! Не ожидал я от тебя такой прыти, Тотев!» И хотелось ему хохотать. Только лес был уж очень тих и задумчив, и он не осмелился в этой ночной тишине разразиться хохотом. А на следующий день «Волги» не было на опушке. И никогда он больше не встречал этой темно-зеленой «Волги» с бегущим оленем на капоте. Много «Волг», «Москвичей», «Запорожцев» перебывало за год на высоком берегу реки около сосенок, а той, которую ждал, не было. Да и ждал ли он ее? «Волга» - то не Светланина. Ну, приехали бы эти хозяева - что ему до них! Может, Светлану-то они и не взяли бы. Наверняка бы не взяли. Но с «Волгой» этой связалось теперь у Тотева так много надежд, что всякий раз, приходя с коровами на берег, томился он ужасно, сильное волнение стесняло ему грудь, предвкушение радости нарастало всякий раз, когда он подходил к реке и оглядывался. Вот так же чувствовал он себя, когда срок его наказания истекал: три осталось, два месяца, один... три недели, две недели. Можно было сойти с ума от этого ожидания, он ждал и боялся последнего дня перед волей, который приближался, боялся, что не доживет и что-нибудь с ним случится. Так и теперь, подходя с коровами к берегу, боялся увидеть темно-зеленую «Волгу», хоть и ждал как будто эту самую «Волгу», в которой (а чем черт не шутит!) приедет опять эта женщина с глазами, похожими на ягоды черемухи. Что же ему-то тогда?! Как же ему-то тогда перед ней? Как же вести-то себя? «Ах, жизнь ты моя раскладушка!» Он уже совсем забыл ее лицо и не мог даже представить отчетливо, но тем сильнее хотел увидеть ее и вдоволь наглядеться. Это желание мучило его и, казавшееся совершенно неосуществимым, приводило в отчаяние. Да и не предполагал никогда, что с ним, с Василием Тотевым, может приключиться такая беда. Знал ведь, что женщина эта, как и те, в черных чулочках, никогда не принесла бы радости ему. Да что там радости! Никогда больше не взглянула бы на него внимательно, не заметила бы или постаралась бы не заметить, и ничего, кроме брезгливости, не увидел бы он на ее не сказать чтоб уж очень красивом, скорее странном, заманчивом и неуловимо тающем в улыбке лице. Он-то, хоть и забыл и не мог уже вспомнить черты ее лица, помнил эту улыбку, от которой будто бы таяло все ее лицо. А вот походку не забыл, и пляжные ее, резиновые сандалеты, и ноги ее с такой же нежной, как и на руках, кожей. И часто вспоминал перед сном, не веря в чудеса, которые приключились с ним в ту жаркую ночку, когда всю реку упрятал туман и когда, глядя на нее сверху, трудно было понять, что же там - река ли, пропасть или край света. А то, что приключилось с ним тогда, только и могло приключиться на краю света - таким нереальным и невозможным казалось теперь Тотеву то удивительное событие в его жизни. В первые-то дни он всякое подумывал! Начал было однажды «кадрить» одну, тоже приезжую, симпатичную «девочку», уверившись вдруг, что раньше он только и делал в жизни, что терялся на этот счет, но так жестоко ошибся, что ошибка совсем и навсегда отбила охоту к заманчивому занятию. «Девочка» была остра на язычок и так «отбрила», так опозорила Тотева перед своими знакомыми и незнакомыми, тоже приезжими людьми, что готов он был провалиться сквозь землю. Да что вспоминать об этом! Об этом бы и не вспоминал никогда. Мало ли было в его жизни позора! Если все припомнить, жизнь покажется такой занудливой штукой, что трудно даже сказать. За собой Тотев знал эту особенность - не держать в памяти позора и забывать о нем, как о плохих снах. Мало ли что привидится во сне! А вот случай со Светланой, с этой чудесной женщиной, приехавшей сюда на темно-зеленой «Волге», Тотев, конечно, не мог забыть и знал, что никогда не забудет. Эх, если бы ему позволили вернуться в Москву! Если бы только разрешили! Устроился бы он на работу, приоделся бы во все модное, как теперь одеваются. Да! Приоделся бы. Костюмчик импортный, не поймешь, какого цвета, эластичные носки со стрелкой, рубашечку бы шерстяную, ну и, конечно, импортные тонконосые ботинки. Часто, засыпая в избе у тетки Елены, одинокой старухи, у которой вечно тряслись, словно в каком-то ознобе, руки с опухшими суставами, Тотев видел себя в этой модной одежде, с напомаженными, лоснящимися волосами. Сигарета с фильтром вкусно дымилась в губах. Идет он по людной улице, торопится по делам или на какое-нибудь там свидание. «Прошу прощенья! Извините!» - говорит он, задевая встречных. «Прошу прощенья! Извините, тороплюсь». «Пожалуйста, молодой человек, пожалуйста, - слышит он в ответ. - Не беспокойтесь, молодой человек!» «Благодарю вас, - откликается Тотев. - Извините, извините!» И вдруг навстречу ему идет... Не может быть! И напряженно щурит глаза, не веря себе, Светлана. «Извините, мы, кажется, где-то встречались с вами?» -говорит она Тотеву. «Не может быть, - говорит ей Тотев, - вы, наверное, ошиблись, вы, дорогая, встречались с нечесаным пастухом, а я, мощно сказать, человек двадцатого века». И вот тут-то Тотев представлял, как покраснела бы и смутилась Светлана. «Не может быть! - сказала бы она. - Вы так изменились. Я вижу, вы торопитесь, я не задерживаю вас?» «Нет, нет, что вы! - говорит ей Тотев. - Для таких женщин, как вы, я всегда найду время». Он проводил бы ее до дома, и вдруг оказалось, что она еще не вышла замуж и живет одна. Он поднялся бы к ней на высокий какой-то этаж, и тут-то они бы вспомнили ту теплую ночку на краю света в тихом сосновом лесу с земляничными полянами и как она укусила его за ухо. «Ты не сердишься на меня?» - спросила бы Светлана. «Что ты, дорогая! Я просто счастлив, - сказал бы ей Тотев. - Я даже готов ходить с обглоданными ушами, если тебе это вдруг захочется». Она, конечно, поймет его остроумный намек и, засмеявшись тихонечко, скажет ему шаловливо: «Я смотрю, ты действительно стал современным человеком», - и погрозит ему пальчиком. «Прошу прощения, - скажет ей Тотев. - Я человек с очень сложной судьбой и, если допущу какую-нибудь неточность в выражении, прошу не обижаться. А сейчас я должен кой-куда сходить, извините, дела. А что вы делаете вечером?» «Как! Так скоро?! Ну, не уходи, милый! Ну, не уходи. Я очень прошу, не уходи. Не уходи, пожалуйста. Ну, пожалуйста... Останься. Пожалуйста. Я очень прошу. Не уходи. Пожалуйста». И тут Светлана подойдет к нему, обнимет и начнет целовать шею, а потом доберется поцелуями до уха, нежно прикусит и спросит: «Ты ведь не уйдешь от меня?» Тогда он свой портфель поставит на стул... Какой портфель? Он вроде бы шел без портфеля. Ну, ничего. У него был бы большой кожаный портфель с двумя ремнями и с бронзовыми пряжками. Он шел бы с этим портфелем по людной той улице, на которой встретил бы случайно Светлану. Тогда он свой портфель поставит на стул и посмотрит ей пристально в глаза. «А почему же ты не приезжала ко мне, когда я был пастухом?» «Милый, - скажет Светлана, смутившись, - я так хотела увидеть тебя, но ведь у меня не было своей машины. А мои друзья! Ах, мои друзья! Они оказались подлецами. Они не хотели поверить, что я полюбила, и отвернулись от меня». «Но туда ходит автобус», - жестоко напомнит Тотев. «Боже мой, я не знала!» - воскликнет Светлана. «Не знала! Так я и поверил! Я бы пешком согласен был идти эти две сотни километров, чтобы увидеть тебя, но мне нельзя было идти. Я не мог. У меня статья такая». «Боже мой, значит, ты тоже!...» «Я любил тебя! - крикнет ей Тотев. - Но любовь моя потухла! Мы могли быть счастливыми, если бы ты приехала ко мне в Горяевку. Но ты испугалась трудностей. Все! Я ухожу». И тут она бы... Она бы, конечно... Тут бы она... Порой Тотев так увлекался, что фантазия его иссякала, и он ничего уже не в силах был придумать, да и придуманное переставало нравиться ему, он переставал верить во все это и старался опять представить себе все сначала: людную улицу, сверкающие витрины и лестницы, лестницы... Сон вышибал из головы все мысли - видел он только лестницы, слышал музыку, видел толпы спешащих людей и себя среди этих праздных людей... и кто-то ему кричал из толпы: «Тотев! Вася! Тотев!» И кто-то стучал по стеклянной витрине, и витрина дребезжала, как обыкновенное оконное стекло. «Тотев!» Он вдруг понял, что он задремал в пустой избе, а кто-то с улицы стучал в окно и звал его по имени.

- А? - спросил он, вскакивая. - Кто там? На улице уже смерилось, в избе было совсем черно. Тетка Елена два дня назад уехала в город к сыну, и он один был дома.

- Тетя Елен, ты, что ль? Сейчас отопру. Он откинул крючок, отворил дверь и увидел на пороге чужую какую-то женщину с чемоДа: ном и сумкой в руках. Он вгляделся, и сладкая радость расслабила его, небывалая радость!

- Мама! - сказал он удивленно. А мать, не выпуская из рук чемодан и сумку, бросилась к нему и, совсем забыв про чемодан и сумку, расплакалась и все пыталась обнять сына, прижать к себе, но он словно бы вырывался из ее рук - а это ей поклажа мешала, совсем забыла про нее старая. Мать гостила у него неделю, рассказав все новости, какие только могла припомнить. И радость Тотева сменилась тоской. Чуть ли не каждый вечер начинал он с ней разговор о наболевшем своем деле.

- Ну, так что же получается-то? Выходит, дело... так... Пока это дядя Толя из Тулы приедет... Да и дадут ли ему летом отпуск-то? Может, и не дадут, скажут, зимой или в крайнем случае осенью отгуляешь. То да се. Стало быть, он только осенью приедет в Москву. Пока к юристу сходит посоветоваться. Опять время. А свидание прокурор назначит зимой. Что же это получается-то? Получается, что дядя Толя опять не сможет? А? Мам. Мать смотрела на него с застоявшейся в глазах тоской и тоже не верила ни в дядю Толю, своего брата, ни в его отпуск, ни в прокурора.

- Ну, чего молчишь? - спрашивал у нее сын с обидой.

- Ох, Васенька, Васенька! Была бы я грамотная, я бы сама сходила куда надо, - А при чем грамота-то? Приди да поплачь! Скажи, что я у тебя один и жить без меня нет никаких твоих сил.

- Надо, надо сходить. Вот Анатолий приедет, я с ним все обговорю. Он-то уж посоветует.

- Да что он сам-то знает! Тебе-то больше доверия будет у прокурора. Ты мать, а он дядька.

- Зато орден имеет.

- Орден, орден! А тут сиди в этой дыре, и никому дела нет. Мать опять немо смотрела на него, словно не слышала и не понимала сына, а только чувствовала сердцем его тоску и его обиды, избавить от которых она была не в силах.

- Подохну здесь, как последняя собака, вы только рады будете: хлопот меньше. Знаю я вас, - не унимался Тотев. А мать разглядывала его страдальчески и ничего как будто не понимала. Перед отъездом, когда они уже стояли на шоссе и ждали автобуса до Малоярославца, мать, одетая так, словно в церковь собралась, поглядела вокруг и со вздохом сказала:

- Если не помилуют тебя, Вася, вот соберусь и приеду сюда к тебе век доживать. Такая у тебя красота тут кругом. Тотев не ожидал этого от матери! Чего уж не ждал он от нее, так это решения приехать к нему. Уж этого-то он никак не мог ожидать от нее.

- Ты соображаешь, что говоришь! - крикнул он, бледнея. - Язык-то проглотила бы после таких слов! Приедет она! Утешила.

- Ну, а что же делать-то, сынок? Если не помилуют-то? Посоветуй.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.