Давно заросли и заплыли окопы на склоне к реке, и прожженная солнцем песчаная земля, затянутая сухими жилами бессмертников, давно уже пожрала ржавчиной осколки снарядов и мин. Все прошло. И в полуденной тишине, в безумолчном стрекоте кузнечиков остались от прошлого обмелевшие окопы, колючая ржавая проволока, поднявшаяся вместе с деревьями на трехметровую странную высоту, и серенький обелиск на ровном месте, непохожем на могилу. Четверть века прошло. Было тогда Васе Тотеву восемь лет, и не знал он ни этой речки, ни равнины за ней, ни высокого берега. Текла в его детстве другая речка, близкая от Тулы, неясная и грязная, рыба в которой пахла керосином. Но с берега той илистой речки Тотевы уехали и прописались на счастье в Москве. Жили в бараке, и Вася, вернувшись из армии, поступил на большую стройку, стал зарабатывать деньги, выпивать после получек, забивать «козла», ругать по пьянке «большую деревню», ее порядки, милицию и москвичей - «интеллигентов», которых он во хмелю ненавидел незнамо за что. Минули годы, и Тотев Вася, строя в Москве дома, по праву как будто бы стал называть себя москвичом, примирившись «со всякими там интеллигентами и стилягами». Но вот уж, чего он не думал, так это не думал, - что придется ему, Василию Тотеву, протрезвиться однажды в милиции, услышать и вспомнить про пьяную драку, про щедрых дружков и увидеть памятью испуганное, окровавленное лицо молодого мужчины, которого били они и до смерти убили бы, потому что «девочки», которые с ними гуляли, в черных чулочках, пьяные тоже и крикливые, совсем свели с ума Васю Тотева, и казалось ему в угаре, когда он бил ногой корчившегося на земле мужчину, что за «девочек» своих бьет он «интеллигента», который потом долго лежал без надежды в больнице, спеленатый гипсом. Но где тот лежал и как поправлялся, Васе не стало известно. Еще на следствии Тотев узнал, что мужчину они раздели и взяли много денег, которые тот получил за проданный мотоцикл с коляской. Не Тотев раздел и не Тотев ограбил... Тотев бил. Хитрее всех хотели быть «девочки», но им-то дали на суде по пятнадцати лет. А ему, дурачку, «сунули два с лишением»... Вот уж не думал, так это не думал - лежать теперь с бронзовым лицом, в замусоленной кепочке и кирзовых сапогах на жесткой, как щетка, и теплой траве и, козырьком прикрыв глаза, смотреть, борясь со сном, в испепеленное зноем небо. А из Москвы сюда, из Калуги, из Юхнова приезжали в субботние вечера и в будни на своих запыленных машинах нездешние люди, разбивали палатки, стелили на траву тенты, раскладывали закуски, шумели, жевали, смеялись, кипятили чай, купались в прозрачной реке, редко и равнодушно поглядывали на заросшего, выгоревшего на солнце белесого пастуха. Только женщины да дети, пугаясь коров, которых Вася Тотев пригонял к реке на водопой, спрашивали у него с опаской:

- А они не бодаются?! Он останавливался тогда и говорил, довольный:

- Корочку хлебную просят. Не бойсь! Не боднет! Ни к чему. Попрошайничают просто. У-у-у, падло! - кричал он грозно на корову, тихо щелкая коротким бичом. - Я те отучу! Коров в стаде мало - девять да две телки и шестнадцать овец. Да собака-помощница. Хлопот никаких.

- А с ими я отдыхаю, - говорил Тотев, когда подгулявшие «дачники», как называл он приезжих, просили его достать из-под земли бутылочку и когда он, доставая, садился с ними рядом и выпивал свою долю. - С ими спокойно... Приехал сюда... Ну что! В совхозе - шестьдесят рублей и работы невпроворот... Пришел к колхозничкам, то да се, давайте, говорю, пасти скотину. И не жалею... А случайные люди пьяно и нетерпеливо кивали ему, отвлекались, не слушали...

- Не жизнь, - говорили насмешливо, - малина! Жены сердились на Тотева, гнали прочь, видя в нем своего неприятеля... Стали бы их мужья напиваться, кабы не пастух со своей самогонкой... Тотев их понимал и тоже недружески поглядывал на женщин. «Из-за таких же, как эти, - думал он, отчуждаясь, - погибли три мужика. Только девочки те были... в черных чулочках». Но виду не показывал и, привалившись в сторонке, слушал с удовольствием разговоры приезжих, смотрел на их машины, от которых в воздухе тихо и приятно пахло теплым маслом. Особенно он любил разглядывать новые машины: от тех пахло каким-то несбыточным счастьем, мечтой, и блестели они под солнцем, как сны, которые часто снились Тотеву в полдни. Коровы спускались к реке, заходили в мелкую воду и долго пили, нагружая и без того раздутые животы... А потом ложились на горячий песок и грелись, гордо лежали с поднятыми головами, поджав под себя ноги, и овцы тоже укладывались... В эти минуты Тотев, вздыхая, ложился на спину, надвигал свою кепочку на глаза и незаметно засыпал. Может, и не сны это были. Часто ему казалось, когда он задумывался о прошлом, будто жил он в те годы не сказать чтобы в городе, но и не в деревне, конечно, а в стеклянных каких-то стенах, словно бы все было облито водой и освещено яркими лучами; черные какие-то стекла искрились светом, огромные витрины и лестницы, лестницы, такие скользкие и опасные, что и нельзя было ходить по ним ни вверх, ни вниз - только смотреть. А ему будто нечего делать, идет он в толпе, толкается, а толпа гудит, и люди говорят громко, как с экрана кинотеатра, и музыка тож, е гудит так же громко и протяжно, надоедливая какая-то, нудная музыка. Часто его будили коровы мычанием, и он, ослепленный, долго не мог прийти в себя, видел выцветший мир, белую реку в черных блестках и не мог понять, что ему надо делать. Он злился на коров, которые не дали ему поспать, ворчал на них с мраком в голосе, а потом при случае говорил приезжим людям:

- С ими тут спокойно. Тут река, а тут, за лесочком, деревня. Деваться им некуда. Через речку не пойдут, а мимо дома тоже. Отдыхаю я с ими.

- Еще бы не отдыхать, - говорили ему люди. - Песок да сосны. Курортная местность!

- А мне не нравится, - признавался Тотев. - Вот там, на юге, где я наказание отбывал, мне лучше нравилось. Фруктов больше, и люди веселей. А тут, как зима пришла, тут уж не погуляешь, не поживешь, как хочешь. Скучно! Не нравится мне тут. Зимой Вася Тотев завидовал медведям и, будь это в его воле, залег бы тоже в теплой, душной избе, которую за зиму хозяйка ни разу не проветривала, потому что так уж повелось в Горяевке - не делать в рамах форточек. А своего дома у Тотева не было, да и не хотелось: не мог он, страшно ему было подумать о своем доме здесь. Так и жил он от весны до осени третий год в этой Горяевке, перебивался кое-как зимой, опухал от вынужденной лени, сильно страдал, тосковал по Москве, писал корявыми, непослушными буквами редкие письма матери, жаловался, как умел, и молил о помощи, просил сходить к главному прокурору республики, уговорить его, разжалобить. «Один я у тебя, неужели слез тебе своих жалко...» - писал он матери и сам чуть не плакал от обиды. Жил он случайными заработками: кому дров наколет, кому печку починит (не каждый, конечно, доверял ему печку, но были и такие), а кому и хлев вычистит, перетаскает навоз на огород. Так и жил до тепла. Третий год жил и никак не мог привыкнуть, никак не мог забыть о своей «жизне» в Москве и примириться никак не хотел, что больше ему уж, нельзя, не положено жить в столице, прогуливаться по людным ее улицам, пить газированную воду в кинотеатрах, смотреть футбольные матчи. «Эх-ха-ха! Какая там жизнь! Красивая жизнь. Какая красивая была жизнь! Ай-яй-яй!» Однажды летом стоял знойный, тихий день, которому, казалось, не будет конца. Тотев пришел со своими коровами к реке, и коровы черным обвалом рухнули к воде по склону и стали пить. На реке под кустами шумно били шересперы, ходили над желтым, ребристым дном большими тенями, - осторожные хищные рыбы. Тотев их только в воде и видел. За рекой, на лугах, росли круглые кусты, и были они разбросаны там, как свежие копны и стога. А в небе млели тоже круглые, прозрачные облака, разбежавшись от полуденного солнца к горизонту. И все было в голубой дымке - небо и дальние луга. А тут, на этом берегу, стояли под сосенками «Волга» и «Москвич», а на пляже у самой воды лежали приезжие люди в ярких плавках и купальниках. Дети барахтались в мелкой воде. Тотев тоже разделся и с разбегу кинулся в воду. Плавал, бил руками по воде, зовя к себе собаку. А та, искупавшись, бегала по берегу и лаяла на него с восторгом.

- Не желаешь?! - кричал на нее Тотев. - Я те отучу на меня лаять! Иди сюда, Мухтар! Иди, иди! Ко мне! Но Мухтар, палевый, коренастый кобель с поникшими на хрящах ушами, лаял на него, как на корову, разбрасывая в азарте песок.

- Ух! - кричал Тотев и бил кулаком по воде. - Ух, паскуда! Утоплю! Иди сюда! Иди ко мне, морда! И тоже был доволен. Потом он брел, усталый, к берегу, разглядывая белые свои, огромные под водой, извилистые ноги, утопающие в зыбучем песке. Подтянул трусы, прилипшие к телу, и поднялся к одежке. Голенища сапог надломились, как уши у Мух-тара. Накинулись на Тотева угрюмые слепни. Один, как змея, впился в ногу. Тотев его прихлопнул с «гаканьем», слепень отвалился, а тут и второй с коротким гудом приклеился к шее, и третий, сделав зловещий круг, прижался к груди и как бы задумался... И четвертый успел-таки пронизать болью плечо, и пятый, и шестой... Сколько же их носилось вокруг Тотева, сколько их! И все они нападали, убитые падали в траву, а вместо них возникали все новые и с жадностью бросались на Тотева, че зная страха. Коровы тоже беспокоились. Мухтар лениво поглядывал на них, и рыжие глаза собаки сочились презрением к этим брюхатым копытным. Когда молодая корова, искусанная оводами, с отчаянной торопливостью пошла прочь от реки, Мухтар прыжком догнал ее и, забежав с морды, облаял, а корова остановилась и вперилась в лающую, пружинящую на ногах, ненавистную собаку. Мухтар подскакивал к самой ее морде, дразнил ее лаем и свирепым видом. Корова вдруг надвинулась на Мухтара, пригнув голову, мотнула башкой, набычилась, а тому только этого и надо было: метнулся от нее, притворившись, что испугался, покатился прочь по траве, поджав хвост, а корова, замученная слепнями и взбешенная, уже бежала за ним, наставив рога, нагнув голову к самой земле, - вот-вот догонит, вот-вот подденет на рога, затопчет, задавит, как какой-нибудь бульдозер. А Мухтар звонче лаял, а сам метался, отступая к реке перед коровьими рогами, и так, словно бы сметенный коровьим гневом, кубарем вкатился в стадо, а за ним и корова. Вот и дело сделано. Мухтар умолк и рысцой побежал кверху на свое место, к сапогам, не оглядываясь на корову, а та как будто с торжеством смотрела вслед, чувствовала себя победительницей: прогнала собаку. Все были довольны: собака, которая вернула глупую корову, корова, которая отогнала от себя злую собаку, и Тотев, которому нечего было делать, имея такую сообразительную собаку. Но какая жара стояла в тот день! Какая лень была разлита по земле! Мухтар опять привалился к сапогам, оглянулся с презрением на коров и лениво притих, ожидая, что и хозяин сейчас, как обычно, приляжет на горячую траву и, не докурив сигарету, уснет, но услышал вдруг чьи-то шаги и, сторожко подняв голову, привстал. От реки к ним шла нездешняя женщина и улыбалась. Мухтар, как и хозяин, любил этих нездешних людей, привозивших вкусные запахи и вкусную еду, от которой и ему порой кое-что перепадало. Он улыбнулся этой женщине и взглянул на ее руки: в руках был кусок очень вкусной еды. Тотев тоже оглянулся на шаги и, увидев женщину в зеленом купальнике, посмотрел на ее упругие ноги, а потом на всю на нее, молодую, улыбающуюся и такую же недоступную, такую же далекую, какой была для него Москва. Мычать только, глядя на таких красивых... на такую красивую, на такую хорошую...

- Здрасте, - сказала женщина. Голос у нее был с трещинкой. - Какая собака! Я сейчас видела... и прямо восторг какой-то! Это вы ее так приучили? «Чего же ты так близко подошла, душистая? - подумал Тотев, отводя глаза от ее тела. - От такой близости помереть человек может».

- Не-е-е, - проблеял он в ответ с усмешкой. - Он сам у меня такой. Приспособился. Хе! Рационализатор.

- Ах, молодец! А как его зовут? Мухтар с вожделением, с рыжим восторгом смотрел на кусок колбасы.

- Муха его зовут, вернее, Мух... - сказал Тотев. Он стеснялся называть полное собачье имя приезжим людям, опасаясь, что те начнут смеяться (известное собачье имя!). - Уж чего говорить! Имя очень странное.

- Мух, ты умеешь давать лапу? - спрашивала женщина, вглядываясь в собачьи глаза.

- Не-е-е, - опять, усмехаясь, тянул Тотев. - Не умеет. Он только одно - коров пасти... Да и мне с ним спокойно. Я ведь тут... это самое... можно сказать... в порядке... В общем, то да се... Мне без собаки... Я не специалист... Вот специалист. - Тотев потрепал Мухтара по холке. - А я тут так... отдыхаю. А женщина как будто не слышала его. Она присела на корточки перед собакой. Тотева в это время укусил в живот слепень, но он его не прихлопнул, а стряхнул, как букашку. Слепень улетел, а Тотев затаенно смотрел на побелевшие колени женщины и боялся дышать: так хороша была она и так близко была она, эта далекая женщина, от которой пахло приятными духами. А женщина, сидя на корточках, с опаской говорила Мухтару:

- Дай мне лапу, получишь колбасы. Ну, дай мне лапу. Она протянула свою руку со светлой, как будто отмокшей от купания ладошкой. Тотев не выдержал и сказал:

- Дай ты лапу-то, дурак! Потом сам взял лапу Мухтара, сунул ее в ладошку женщине и засмеялся.

- Не бойсь! Он ничего. Он к людям добрый.

- А я и не боюсь, у меня у самой дома собака. И словно только теперь, поднявшись, увидела Тотева. Он сидел перед ней в мокрых трусах, поджав мускулистые белые ноги - плечистый, белый парень с выгоревшими и давно не стриженными, жирными волосами, которые, как птичьи перья, обрамляли его лоб, виски и шею. Угловатая его челюсть обросла тоже светлой щетиной, и усы уже наметились - тоже светлые. И такая мощная, крепкая шея держала всю эту живописную голову, что, наверно, показался Тотев ей странным и необычным человеком.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.