Известный московский рентгенолог Л. И. Альтшуллер, передавая мне пачку ветхих машинописных страниц, сказал:

- Посмотрите... Мне кажется, это будет вам интересно...

- Что за рукопись? - спросил я, бегло просматривая страницы одну за другой. Но, начав читать, я уже не мог оторваться. Мой собеседник - старший сын известного ялтинского врача И. Н. Альтшуллера (1870-1943). Он был не только другом Чехова, но и его лечащим врачом.

- Когда в 1901 году, - рассказывал Л. И. Альтшуллер, - Толстой приехал в Гаспру и тяжело заболел, мой отец по рекомендации Чехова лечил Льва Николаевича. Отец понимал, у чьего изголовья он находится, и записывал все, что слышал от Толстого: его мысли, высказывания, беседы, которые он вел с навещавшими его литераторами; записывал он и собственные впечатления - словом, все, что казалось отцу интересным, заслуживающим внимания... Эти записи никогда не публиковались, и я рад, что они сохранились. Делайте с ними, что хотите... Так в моих руках оказались совершенно бесценные высказывания великого писателя - высказывания иногда парадоксальные, иногда противоречивые, но всегда насыщенные острой, оригинальной, глубокой толстовской мыслью. С любезного разрешения Л. И. Альтшуллера мы публикуем (с некоторыми сокращениями и незначительной стилистической правкой) записи его отца, сделанные более шестидесяти лет назад.

Александр Петрович Иванов, переписывая рукописи Толстого, испещрял их подчеркиваниями, вопросительными знаками и примечаниями такого рода: «Разве можно писать такие вещи?» Иванов часто все пропивал в ночлежных домах, а когда Лев Николаевич узнавал об этом, то ходил его выручать. «Знаете, - говорил Толстой, - его примечания иногда интересны. - И добавлял скороговоркой: - Да и помочь самому лучше!» Толстой заметил Горькому, что он ни за что бы не последовал добровольно за жандармом и сказал бы ему: «Не признаю я за тобой права, хочешь, бери силой!» Толстой говорил, что еще в молодости заметил: для того, чтобы иметь успех на службе, нужно быть и глупым и скверным. Многие священники пишут Толстому, что они тяготятся своим положением - необходимостью постоянно лгать. Лев Николаевич им отвечает, что единственный для них выход - стать на амвон, поклониться на все четыре стороны и попросить у народа прощение за обман. «Три года назад прочитал «Капитал» Маркса - очень трудно, и тогда знал хорошо, мог бы выдержать экзамен у Булгакова. А теперь, кажется, все забыл». Толстой рассказывал, что он написал царю три письма, в которых убеждал не казнить. Письма были отправлены через Победоносцева. Последний ответил: «Ваш Христос - не мой Христос; ваш Христос - Любови и смирения, мой - силы и власти!» По поводу того, что у одного арестованного нашли брошюрки Толстого, Софья Андреевна разнервничалась: «Он все делает глупости, вот и заболел по глупости, а теперь и самого арестуют, да еще и сошлют!» Толстой рассказывал, как к нему приезжали профессора Чикагского университета. Показались очень невежественными и, между прочим, не знали выдающихся американских мыслителей. Просидели у Толстого около часа, а затем на ожидавших их тройках покатили в Стрельню. «Значит, - говорил Лев Николаевич, - осматривали достопримечательности Москвы: Толстой, цыгане и т. д.». Узнав об убийстве Сипягина и о назначении Плеве, Толстой сказал: «Замечательно, что всем управляют Витте, Ламсдорфы, Плеве - немцы, которым, наверно, никакого дела нет до России, и я готов допустить, что уж Сипягину она ближе». «Можно запретить культ, а не вероисповедание; это все равно, что запретить кровообращение». Толстой, прочитав правительственное сообщение о полтавских беспорядках, воскликнул: «Удивительно: они торжественно заявляют, что отняли награбленное крестьянами. Отчего же они не отнимают у тех, которые владеют награбленным в течение нескольких столетий?» Приезжал Бальмонт, здоровый, цветущий. «Удивительное дело, - сказал Лев Николаевич, - сколько я ни наблюдал декадентов, все они краснощекие, здоровые, у всех желудок варит отлично, оттого и занимаются глупостями». «В настоящее время действуют на разных поприщах три замечательных человека, вышедших из народа: Горький, Шаляпин и священник Петров. Впрочем, последний стал портиться». Толстой, перечитывает Диккенса и восхищается «Пикквикским клубом»: «Вот замечательный гений, друг угнетенных, враг роскоши, разврата. Если бы я раньше перечитал его и вспомнил бы суд в «Записках Пикквикского клуба», то сам не стал бы описывать суд, потому что это совершенство». Кончил «Трое» Горького -не одобряет. Вересаева «Без дороги» - куда лучше. Толстой полагает, что фотография, фонография и т. д. сыграют великую роль в истории культуры, но при этом сказал, что все это стоит человеческих жизней. На днях был Бальмонт, читал стихотворение «Аромат солнца». Толстой не мог не расхохотаться и сказал ему, что это «нелепость и чепуха». «Вот у вас есть рифмы хорошие, что бы вам смыслу еще прибавить?» В разговоре сказал, что «декадентов нужно вон из литературы, слишком много есть такого, что необходимо прочитать, чтобы тратить время на это. Настоящее произведение - это то, которое автор не может не написать, а это все вымученное». Лев Николаевич читает «Господ Головлевых» и восхищается Щедриным. Говорит, что кряду его читать нельзя. Толстой особенно любит, когда люди, хорошо знающие Щедрина, приводят из него цитаты кстати. Чехов как-то говорил мне, что он боится здесь, в Ялте, отстать от жизни. Я сказал об этом Толстому. Он ответил: «Я этого не понимаю. Писатель должен писать только о явлениях законченных. Вот почему никогда не следует выводить в своих произведениях писателей, так как мы, писатели, всегда будем судить о писателях неправильно». «Алексей Толстой не был поэтом, он только любил литературу: также и Некрасов, но у последнего хоть гражданские мотивы. От драмы Толстого веет ужасной искусственностью». «Много лет назад я написал пьесу «Зараженное семейство». Тогда я не имел понятия о требованиях сцены и было отвратительно написано. И вот я являюсь с ней к моему другу Островскому и прошу посодействовать скорейшей ее постановке.

- Да почему ты так спешишь? - спрашивает Островский.

- Она очень современная, - говорю я.

- Что ж, боишься, публика поумнеет?» «Дети мои занимались любительскими спектаклями, ну, вот я им и написал «Плоды просвещения», а для крестьян - «Власть тьмы», а меня произвели в драматурги». «Короленко, должно быть, на меня обиделся. Как-то раз при нем я говорил, что мы, литераторы, часто не говорим того, что должны и что нам хочется сказать, потому что это нецензурно, а говорим то, что цензур-но, хотя это вовсе и не важно. И так можно умереть, не сказав самого главного». Толстой игнорировал свое избрание в Академию, почему и не присоединился к известному выступлению об Академии Чехова и Короленко. По поводу избрания Горького в Академию: «Горькому это не нужно, это важно для городских людей». Снова по поводу выборов в Академию: «Очень трудно сказать, что вот этот писатель лучше того». Еще раз о выборах в Академию: «Можно сказать, что один человек толще или выше другого, но что один талантливее другого, - трудно. По моему мнению, в Академию следовало бы выбрать Дорошевича **». «Вся дребедень, которую я писал и думал, лезет в голову». «Чеховские достоинства: лаконический язык и выдающийся юмористический талант». «Я живу и наслаждаюсь Чеховым; как он умеет все заметить и запомнить; удивительно, как некоторые вещи глубоки по содержанию. Замечательно, что он никому не подражает, а идет своей дорогой». «Лекарства - вред, потому что организм сам инстинктивно должен находить средства от болезни. Да и как врачи могут лечить? Вино пьют, табак курят, мясо едят!» Мы с Елпатьевским не возражали, и Толстой опять заговорил: «Встанет утром, закурит толстую папиросу, а потом и лечит». Лев Николаевич согласился на впрыскивание мышьяка, сказав: «Лучше отравлять тело, чем чтоб мой дух отравляли». Н. С. Бакунина рассказывала Толстому, что видела смерть. Он спрашивал у нее, видно ли у него в глазах «отрешение от мира», так как для него они все, окружающие, уже как бы не существуют. Как-то я сказал Толстому: «Сердце у вас доброе» (в медицинском отношении). Толстой ответил: «Это я стараюсь, чтобы оно было добрым». Когда я вчера дал лекарства, он отнекивался, затем закрыл глаза рукой и сухо и зло сказал, выпивая: «Это вы для того только, чтобы ознаменовать свой приход». Толстой стал поправляться, и я сказал ему, что я за него рад. Он сказал: «Вы рады, что мне лучше. Я рад за вас, но мне жаль, что приходится возвращаться к жизни. Это и тяжело и бессмысленно». Толстой говорил, что ему прислали статью немецкого журналиста, где автор утверждает, что Толстой, столько писавший против врачей, теперь, когда врачи его вылечили, должен печатно заявить об этом. Меня прежде всего поразила физическая дряхлость некрасивого и непрочного тела: беззубый рот, широкий, приплюснутый нос, большие, уродливые, высоко посаженные уши, редкие, взлохмаченные волосы, усталое и очень обыкновенное лицо больного старика. Но глаза у Толстого были необыкновенные-маленькие, глубоко посаженные и неотразимо проницательные, которые сразу же вскрывали всякую неправду. Когда я прописал Льву Николаевичу хину, он сказал, поморщившись: «А что, больше ничего не можете придумать?» Толстой не переставал посмеиваться над всеми врачебными предписаниями, но исполнял их аккуратно, и, чем серьезнее было его положение, тем больше доверия было у него к медицине.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.