Они вышли к тонкой реке. Мать, которая была в ичигах, остановилась на берегу и посмотрела на сына. Первый лед уже окантовал глазурью песчаные отмели, остуженные, стеклярусом поблескивали кусты краснотала. Но мелководная река была пока свободна, и только на середине шла шуга.

– Еще не встала, – сказала мать и беспомощно обернулась. – Как же это мы с тобой переберемся?

– Переберемся, – сказал сын и, нагнувшись, стал снимать сапоги. Он закатал штанины по колено и вошел, обламывая хрупкий по краям ледок, в воду. Мать обхватила его шею руками, подогнув под себя ноги.

Река обожгла его поначалу, но потом ступни свыклись с холодом, и он осторожно ощупал пальцами каменистое дно. Несколько раз плывущие льдины ударили его по икрам, словно проверяя крепость ног. Шаги постепенно распутывали темное дно, а потом он уверенно ступил на берег, и мать разжала руки.

Он намотал портянки и нырнул ногами в теплые голенища сапог. Собаки уже перебрались следом и стояли, отряхиваясь и сея вокруг себя алмазные брызги. Недавний жидкий снег, разлагаясь под солнечным теплом, менял свой цвет – из белого становился серым, а из серого превращался в желтый. Свежо и добро глядел соседний лес, выстроившись в пышный ряд, стояли припорошенные сосны. По открытому горизонту летела стая ворон, матово поблескивая сизыми крыльями. Чертя хмельные круги, бегали по снегу собаки.

«Сколько раз это перевидано», – подумал сын.

Казалось, чей-то взгляд сопровождал его мысли, и он понял, что это был взгляд матери. Пришло ощущение нескончаемости дороги, которую ему предстоит преодолеть, и с этим ощущением он снял треть своей скучной ноши, до сих пор владевшей им.

Он взглянул на мать. И лицо ее, лицо степнячки с быстрыми живыми глазами, косыми смуглыми скулами, ждало, что скажет сын. Однако словами нельзя было объяснить всего, что владело сейчас его душой. Он просто положил свою руку ей на плечо, и они зашагали, приминая торчавшее из-под снега сухобылье, к лесу.

Но словно дальняя юность окликнула его в этот день, от имени которой яснее обозначилось его настроение. И нить памяти быстро распуталась, показав ему дни, как в волшебном калейдоскопе, чередующиеся один за другим.

Ему было хорошо от того, что он видел сейчас, чувствовал: мир вокруг него прост и значителен, как был простым и значительным тот день, когда они с матерью в первый раз пошли по Витимскому тракту на охоту. Он, вооруженный громадным охотничьим ножом, был счастлив, и счастье его было чисто, как чист был снег в то замечательное утро. Он заприметил позднюю утреннюю звезду и шагал на ее свет упруго и сильно, в пору крыло ощупать за спиной. Потом плясал костер у обочины дороги, и пламя билось, согревая не только их двоих, но и воздух. Через тракт к распадку мелькнула огромная тень, и он понял, кто это был, но не смел сказать первым. Не потому, что этого нельзя было делать, а потому, что испугался. А мать подняла легкую «тозовочку», у которой ствол толщиной с карандаш, и выстрелила в том направлении, куда проломился сквозь кусты косолапый.

Медведь, увязнув в глубоком снегу, рыкнул, тяжелые пласты снега обрушились на него с ветвей отдыхающих деревьев. И он, еще тогда мальчик, взглянул осторожно из-за, плеча матери туда, где ходил смутным косматым силуэтом громадный зверь. Присутствие более крупного, чем когда-либо он видел, существа породило в нем безотчетный страх. Он не тотчас заметил, как мать передернула затвор и выстрелила еще раз. Медведь завозился в снегу и рыкнул громче прежнего. Но не побежал, а оставался на месте. Он вытоптал это место, как площадку, и злобно сузились его глаза.

– Возьми в руки нож, – сказала мать и первая побежала к медведю. Он тоже, забыв страх, захваченный всепоглощающим восторгом, сжимая нож, ринулся следом за ней. Они выскочили на высокий борт трассы и остановились. Мать долго целила в голову, но после выстрела медведь не грянулся оземь, а, медленно повернувшись, побежал, то и дело уходя по грудь в снег, к хмурому лесу.

Мать была рослая и сильная женщина, а еще, наверное, безрассудная. Ведь не каждая мать отправит своего сына с ножом на медведя и не каждая будет мотаться целыми днями по тайге с ружьем за плечами, ночевать у костра, бить зверя и караулить гусей на убранном поле. И он, как мог, впитывал в себя и ее слово и немое наставление, когда они ходили по лесам.

Она не справилась с годами, ее раскачала житейская волна, и со временем ружье было забыто, но зато появилось немудреное хозяйство, где ходьба за индюками да курами заменила ей ходьбу по лесу. Лишь в воспоминаниях видел сын свою мать у застывающих озер, где в зеркалах стекленеющих льдов отражалась ее непоседливая молодость. Да еще напоминала о прошлом по-девичьи легкая походка.

Но она была бодра, ее не так-то просто было вмуровать в оседлый быт. Мать старела годами и среди своих шестидесятилетних сверстниц смотрелась как странный путник с нелегкой, но здоровой ношей за спиной. Она уже не ставит ногу в стремя, ветром отнесло прожитое. И сейчас сын глядел на нее мгновение так, как будто увидел ее молодую не в сизо-фиолетовой дали, а совсем рядом – можно протянуть руку и коснуться. Но увидел и различил: прошлое уже положило свои тени под глаза, хотя самих глаз не тронуло. Отметил, что тоска заполняла материнские глаза всякий раз, когда они видели золу какого-нибудь костра, безмолвные поля, зыбкий рассвет раннего утра. Сквозь тоску проглядывало безмерное счастье оттого, что и она жгла когда-то свои костры и сейчас еще могла одолевать подъемы. Да что там говорить, ее живая душа в ненастную погоду приникала к оконному стеклу, пытаясь различить там просторы, людей, с которыми прочно сжилась.

Сыну жизнь ее казалась по-мужски крепкой, но все же по-женски капризной, потому что ее настроение зависело не только от нее самой, но и от природы. И не всегда была возможность разобрать, кто больше виноват в этом – она или природа.

В геологическом отряде, в котором она работала и куда брала с собой его, он часто замечал в ней эти перемены настроений.

Теперь, шагая рядом с ней, сын снова почувствовал себя десятилетним, а ее увидел с полевым журналом у палатки. День уходил с неторопливой основательностью. Сначала стирал все блики, пятна, подбирал все солнечные брызги, а потом исчезал, внутренне уже суровый, ограждаемый тьмой. Мать, собравшись с силами, свистела, и прилетал молодой беркут. Тяжелая птица усаживалась к ней на плечо и железным клювом перебирала волосы на голове. Мать ласково принимала эти ухаживания, и огромная птица с признательностью клекотала. Потом она взмахивала крыльями, усаживалась где-нибудь на голом дереве и застывала там, словно красуясь перед кем-то. Мать не была капризна в том смысле, как это свойственно некоторым женщинам. Она могла смеяться, когда надо было плакать, и наоборот – могла хмуриться, когда надо было веселиться. Часто в ее лице неясным огнем дальнего маяка мерцала мечта, которая заставляла забывать о нелегкой доле.

Потом не раз и не два приснится ему кроткая улыбка матери, а вместе с ней пробудятся такие воспоминания, от которых и грустно, и светло, и хорошо. Он будет шагать к ней за тридцать километров по глухой, едва тронутой машинами дороге. Потому что в каникулы он не сможет усидеть дома, а тем более весной. Отец когда-то тоже шагал к матери через памирские хребты, узнав о рождении сына, его.

Он помнил каждый свой день так, как будто все было вчера, а не много лет назад. Помнил с тех самых пор, как обрел свое имя. И сейчас, оглядывая свое прошлое, он мог спокойно сказать, что не примысливал себе иную жизнь, но многое, вспоминая, он упускал из виду. Однако помнил все, что касалось матери.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.