Маркс не только догадывался, какая буря бушует в груди молодого человека, – он знал кое-что повесомее догадки. Иначе не написал бы ему Лопатин несколько недель спустя: «...несмотря на Ваши дружеские увещевания»...

И все же исчезновение Лопатина было неожиданностью. Напрасно его ждали к рождественскому столу. В кабинете Маркса осталось несколько книг, принадлежащих Герману. И его подарок – портрет Чернышевского в деревянной рамке.

Долгая тревога воцарилась в доме на Мейтленд-парк-род. Тревога перемежалась надеждами. Переписываясь с неким петербургским чиновником, эсквайр Уильяме – этим псевдонимом иногда пользовался Маркс – настойчиво запрашивал об участи «нашего общего друга».

2. Петербург, Большая Конюшенная, 6

Говорят, жители одного немецкого города некогда сверяли время «по Канту» – философ выходил на прогулку в один и тот же час. Петербургские дворники с Большой Конюшенной десятилетиями определяли время «по Даниельсону» – служащий общества взаимного кредита вершил променад с точностью хронометра.

Если этот долговязый, в очках, выйдя из дому, вышагивал журавлем к Невскому, а потом, свернув направо, удалялся в сторону Адмиралтейства, надлежало умозаключить: осенью – Неву еще не сковал ледостав; весною – Нева уже вскрылась. Изо всех петербургских жителей самый продолжительный купальный сезон был, очевидно, у Николая Францевича.

Даниельсон все подчинил своим занятиям политической экономией. Он не метался в поисках «местечка»: с него было довольно скромной банковской должности. Расставшись с женою, он не тяготился: его сестра отлично управлялась по дому. С молоду до старости служил в банке. С молоду до старости жил на Большой Конюшенной. И умер в девятьсот восемнадцатом; в тот год Большую Конюшенную переименовали в улицу Желябова.

Даниельсон не оставил наследства ценного, оставил бесценное: уникальное собрание прижизненных изданий Маркса и Энгельса. Ни одна частная библиотека Петербурга не располагала ничем подобным. Он сохранил не только книги, не только брошюры – сохранил письма. Но это потом, а нынче на дворе декабрь семидесятого. Даниельсону двадцать шесть, он служит в банке, у Казанского моста. Точнехонько, ни минутой раньше, ни минутой позже, появляется за своей конторкой. И точнехонько, ни минутой раньше, ни минутой позже возвращается на Большую Конюшенную. Размерен, невозмутим; у него ровный голос, спокойный жест.

Лопатин, свойствами характера с Даниельсоном несхожий, называл его «другом всей жизни». Сходятся крайности? Нет, духовная, идейная близость. Даниельсон и Лопатин, Михаил Негрескул, рано загубленный чахоткой, и Николай Любавин, впоследствии известный химик, еще несколько сверстников – таков «личный состав» кружка петербургских единомышленников.

В конце семидесятого года один из них поджидал Лопатина в сумрачном городе на Прегеле, где колючий ветер с Фришгафена носил снежную крупку над конными статуями прусских королей. Оставив Англию и посетив Швейцарию, Лопатин появился в Кенигсберге, и Любавин передал ему важные известия, а вместе и свой паспорт, «чистый» паспорт российского подданного, не состоящего на заметке у жандармов.

Несколько дней спустя новоявленный почетный гражданин Николай Любавин. он же Герман Лопатин, написал эсквайру Уильямсу, то есть Карлу Марксу: «По почтовому штемпелю на этом письме Вы увидите, что, несмотря на Ваши дружеские увещевания, я нахожусь в России. Но, если бы Вы знали, что побудило меня к этой поездке. Вы, я уверен, нашли бы мои доводы достаточно основательными. Полученное в Кенигсберге письмо дало мне понять, по какому делу я был вызван из Англии... Оно показалось мне очень привлекательным, да к тому же я проделал уже такое длинное путешествие, что решил не отступать, – и вот я снова на дорогой родине. Характер моего дела вынуждает меня покинуть в ближайшие дни Петербург и отправиться в глубь страны, где я пробуду, по всей вероятности, три-четыре месяца, так что я не могу воспользоваться любезным приглашением г-жи Маркс на ваш рождественский обед»...

Так пишут тому, кто понимает тебя с полуслова. Не трудно, однако, обнаружить и некоторую неясность. Лопатин, напомнив Марксу, что вот-де вы отговаривали меня от поездки в Россию, тут же говорит, что цель ее он узнал лишь в Кенигсберге. Не вяжется! К тому же известно, что еще в Швейцарии, в Женеве – после Лондона и до Кенигсберга, – Лопатин доверительно сказал эмигранту Элпидину, издателю сочинений Чернышевского, почему и зачем он. Лопатин, направляется в Россию. Очевидно, в Лондоне созрел у Лопатина общий план, а в Кенигсберге узнал он частности. Правда. очень важные и конкретные, но частности.

В том же письме на Мейтленд-парк-род Лопатин сообщил: «У нас здесь ежедневно производятся новые аресты». Он ничуть не преувеличивал. Как раз в те декабрьские дни один петербургский чиновник и литератор занес в свой дневник: Шувалов работает неутомимо: он беспрерывно высылает то того, то другого в отдаленные губернии. запирает людей и сажает их в кутузку... Сочиняются заговоры по всем правилам полицейского искусства или ничтожным обстоятельствам придаются размеры и характер заговоров.

Обстоятельства» Лопатина и его друзей никто не назвал бы «ничтожными». Тем паче шеф жандармов граф Шувалов.

Ни Лопатин, ни Даниельсон. ни их товарищи но произносили страшное слово «заговор». Они называли свое предприятие «торговой экспедицией». И шутка и конспирация вместе. А под сурдинку – ироническое отношение к заговорам и заговорщикам, якобы способным опрокинуть самодержавие без участия большинства.

Не сегодня и не вчера возникло намерение спасти Чернышевского, осужденного на длительный каторжный срок. Революционная молодежь не хотела видеть в Чернышевском только кабинетного мыслителя: она видела в нем и первого борца, вступившего на тот крестный путь, по которому она следовала неуклонно и безоглядно.

И Лопатин тоже задумывался: что делать? Задумывался еще до знакомства с Марксом. У Лопатина было преимущество – опыт: зимняя дорога, ночь, звезды, тройка вяток, молниеносное похищение из ссылки Лаврова.

Однако партизанский набег 1869 года вершился в Вологодской губернии, а Чернышевский находился в каторжной, окаянной стороне. Ссыльный Лавров жил на частной квартире: Чернышевский отбывал срок «за замками за висячими, за решетками за железными», как певали кандальные арестанты.

Если б Лопатин, повинуясь лишь эмоциям, ринулся через весь континент, за Урал, за Байкал, к острогам и рудникам, на штык и пули, – если б так. то не грех было бы признать его смелость авантюрной. Нет. смелость была трезвой и своевременной.

Срок заключения Чернышевского истекал в августе 1870 года. Еще в январе он писал родственникам: надеюсь выйти на поселение. В апреле уточнил: к осени, возможно, устроюсь в Иркутске. В июле повторил то же самое. Родственники, конечно, широко не рассказывали о намерениях Николая Гавриловича. Однако не имели никаких причин и таиться от его старых сподвижников по «Современнику». Вот хоть от Максима Алексеевича Антоновича или от Григория Захаровича Елисеева.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.