...Если сесть в трамвай и проехать всего несколько остановок вниз от зеленого островка Митрофаньевского кладбища, то очутишься на месте бывшего толкучего рынка. Здесь когда-то проходила булыжная мостовая, соединявшаяся с горбатым бульваром. Ее еще, наверное, помнят те, кому доводилось бывать в довоенном Воронеже. Как помнят они и звонкие выкрики углянских чумазых мужиков, широко предлагавших свой товар – особый древесный уголь для самоваров. Говорят, что низкий теплый дым от этого уголька не давал замерзать в весенние поздние холода цветущим яблоням...

Когда бродишь по незнакомым, но. вместе с тем близким тебе местам, связанным с жизнью того или иного знаменитого и дорогого тебе человека, то факты из его жизни, а порою и отдельные мелкие детали преследуют тебя на каждом шагу, постепенно складываются вместе и дополняют картину увиденного и почувствованного в тот момент. Так, должно быть, невольно вместе с ощущением этого забытого, уже теперь быта, давно исчезнувших углянских торговцев, вместе с воспоминанием о вечерних самоварах под раскидистыми цветущими деревьями пришел мне на память и тот случай, вычитанный мною когда-то в одном из многочисленных жизнеописаний русского поэта. Рассказывают, что пришел как-то раз некто С. на толкучий рынок да вместо задуманного приобрел там за 5 копеек небольшую тетрадку в красном переплете, название которой было следующее: «Русские пословицы, поговорки, приречья и присловья, собираемыя Алексеем Кольцовым. 183...» Место, где обозначен год, было залито чернилами. Но одно было несомненно – за 5 копеек куплена подлинная рукопись поэта, рукопись, свидетельствующая о том, с каким пристрастием и уважительностью относился Кольцов к фольклору – к пословице, к меткому слову, к песне. В этом отношении поэта к образному языку русского народа следует искать основы поэзии автора. «Косаря» и «Горькой доли», «Хуторка» и «Урожая», «На заре туманной юности» и «Песни старика».

Расступитесь, леса темные;

Разойдитесь, реки быстрые;

Запылись ты,

путь-дороженька;

Дай мне вестку,

моя пташечка!

Я рекой пойду по бережку,

Полечу горой за облаком

На край света, на край белова –

Искать стану друга милова...

Какие распахнутые слова – точно окна настежь, в солнечный мир! Как воскрешают они наши нравственные силы! Ими дышит и не надышится грудь человека. Так и кажется, что их нашептали звучные, богатырские травы необъятных земель России. Они не замутнены и всегда свежи, как питьевой источник. Их никогда не постигнет засуха, ибо слова эти – жизненный дух самого народа, его «заливная соловьиная замашка», как говорил В. И. Даль. Его ясность и красота. Все тут неподдельно, безоблачно сине и просто. Слушатель, почуяв их, спешит издали возвратиться к чему-то родному, слегка позабытому, к тому, что когда-то гнездилось в людском сознании «и было однажды напугано неласковым шумом житейских сует и хлопот».

Слова эти звенят из края в край не чужой, а доморощенной нашей любовью, повенчанной со свежестью сте-,пей, с летним ярким рассветом, с поздней беззвездной ночкой – со всём тем радостным и горьким, что дается трудовому человеку на земле. Таковы слова .русских песен. Таковы слова «песен» Алексея Кольцова. Стихотворные строки его живо хватают – как бы на лету, в кругу задушевной беседы, – народные обороты, родной лад, почти неуловимые интонации природного, можно сказать, первозданного русского языка.

Исследователи творчества нашего поэта нередко обращались к собранию русских народных песен Ивана Сахарова. Ведь эта книга живо интересовала Кольцова, так же, как и другие труды замечательного русского этнографа и первого фольклориста. В лирике Алексея Кольцова часто встретим мы устойчивые, традиционные образы народных песен: «млад ясен сокол», «душечка, красна девица», «буйный ветер», «ретивое сердце»... Но важно помнить, что поэт никогда не подражает безымянному и великому автору – народу, не стилизует. Образы эти суть органическое продолжение и воспроизведение чувств, нарождающихся в душе, чувств, часто совершенно противоположных или вовсе иных, чем те, что есть в соответственных песнях, несмотря на внешнюю (на первый взгляд!) их похожесть.

Никому не придет в голову утверждать, что стихи Кольцова не первичны. Более того, он едва ли не единственный русский поэт, творчество которого плоть от плоти, кровь от крови народного творчества; Кажется, за тысячелетнюю историю письменной отечественной литературы и еще более древнюю историю литературы устной народ выделил из своей среды певца, наделенного безошибочным чувством народного стиля, настроения, слова. Не случайно поэтому Белинский писал: «Кроме песен, созданных самим народом и потому называющихся «народными», до Кольцова у нас не было художественных народных песен, хотя многие русские поэты и пробовали свои силы в этом роде... в них и содержание, и форма чисто русская, – и несмотря на всю объективность своего гения, Пушкин не мог бы написать ни одной песни в роде Кольцова, потому что Кольцов один и безраздельно владел тайною этой песни». И дальше: «Кольцов родился для поэзии, которую он создал. Нельзя было теснее слить своей жизни с жизнью народа, как это само собою сделалось у Кольцова. ...Кольцов знал и любил крестьянский быт так, как он есть на самом деле, не украшая и не поэтизируя его. Поэзию этого быта нашел он в самом этом быте, а не в риторике, не в пиитике, не в мечте, даже не в фантазии своей, которая давала ему только образы для выражения уже данного ему действительного содержания. И потому в его песни смело вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклокоченные бороды, и старые онучи – и вся эта грязь превратилась у него в чистое золото поэзии».

Да, добытый из глубин народного сердца благородный металл кольцов-ских стихов сиял, как полдень в страду, радуя не только чувство, но и глаз. Это золото обладало удивительным свойством – красиво и правдиво отражать человеческую душу и жизнь, очевидцем которой являлся он сам, поэт. Он ценил эту жизнь, хотя в ней ему, по правде сказать, мало везло. Это подтверждают не только его Письма к близким друзьям, но и некоторые лирические пьесы, в которых нет-нет да и блеснет слеза, проглянет кручина, заговорит жалоба. Но грустный склад мыслей сейчас же просветляется, когда ладони его музы ощутят рукоять сохи, мягкую теплую пыль пахоты – колыбель будущего колосистого жита... Много позже придут на землю поэты, которые увидят в труде русского землепашца слезы, нужду, горе, услышат в его протяжных песнях жалобу и стон. Но пока на крестьянина смотрит Кольцов, пока он задумчиво слушает одинокий голос идущего за плугом, пока он сопровождает бредущую с покоса хоровую дружную песню. А это – совсем иное дело. Мблодец у Кольцова весел, разговорчив, словно не знает никакой заботы. Но ударит жаркий час страды – и отворит этот бравый молодец двери и примется косить под корень рожь высокую, да так, чтобы от нее, как и от медленных возов, полилась степная музыка. Наконец жатва кончена. Любо-дорого посмотреть на свой спорый труд земледельцу-пахарю:

На гуммах везде,

Как князья, скирды,

Широко сидят,

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.