Силуэты

Всем я весь изжился,

И кафтан мой синий

С плеч долой свалился!

Без любви, без счастья

По миру скитаюсь:

Разойдусь с бедою –

С горем повстречаюсь!

Голос его внезапно обрывается, в глазах, дотоле безоблачных, появляется темная туча. Уже и тени улыбки и веселости нет на обветренном степном лице. И такая разительная перемена в настроении пугает девушку, только что завороженно слушавшую эти стихи. Она встает и направляется к калитке, как и весь забор, крашенной в зеленое, под цвет разросшихся деревьев. Удивление ее возрастает, когда она, на прощание оглядываясь, видит, что ее уход остается почти незамеченным: человек наподвижно сидит на прежнем месте, уронив голову в широкие ладони, словно бы задумавшись...

Из забытья Алексея выводит окрик отца, вернувшегося из трактира. Вслед за ним появляется и Анисья Васильевна, горячо любимая и опекаемая сестра, на образование и воспитание которой потрачено им столько усилий и, кажется, напрасных, потому как и она теперь совершенно переменилась к брату, занята устройством своей жизни и собирается замуж за человека, во многих отношениях ничтожного и пустого. Уж и свадьба, кажется, слажена и приданого отец приготовил десять тысяч, а ему все по-прежнему отказывают во многом: то чай принесут без сахару, а то и вовсе забудут принести.

Алексей, не отвечая на обращенную к нему брань отца и молчаливо-покорный взор матери, проходит к себе в комнату, ложится на кровать, потом тотчас встает, садится к столу, берет в руки перо; мысль о переезде в Петербург вот уже какой месяц не дает ему покоя.

Болезнь, едва не кончившаяся трагически (у Кольцова была чахотка), и теперь еще незримо стоит за спиной. Она лишний раз доказала, что надеяться ему на помощь и заботу близких не приходится. На лекарства .денег отец не давал, покоя в доме не было ни ночью, ни днем.

Хорошо еще, что лекарь оказался добрым и порядочным человеком, соглашался лечить его бесплатно, да родственник нашелся, что принял к себе на дачу. Пожил он на вольных хлебах, не понукаемый и не укоряемый в самых обычных человеческих желаниях и действиях. Вот и сейчас вспоминаются эти летние дни в Задонье с какой-то грустью и щемящей жалостью к самому себе, к утраченной молодости, не найденному в жизни спокойствию.

Еще давеча, когда вздумал он читать старую свою «пьесу» этой милой и совсем незнакомой девушке с золотистой косой и тихим взором, показалось вдруг на миг, что не все потеряно в жизни, что вернутся еще силы, что придут и песни новые, но прошло всего полдня, а уже опять надвигается тоска, и кашель мучает, и сил нет никаких.

Он закрывает глаза и предается воспоминаниям. Но нет среди них ни одного из прежних, безоблачных, и чистых, как детство, как ранняя, неомраченная юность. Вспоминается, как зимою принужден он был уйти в неотапливаемый мезонин только что отстроенного дома. Дров ему не давали, и потому он принужден был тайком выкрадывать их из поленниц по. ночам, а когда это обнаружилось, разразился скандал. Или видится другое, как чуть было не угодил за решетку, потому что отец, недовольный долгим .пребыванием сына в Москве, едва не послал просроченные векселя на его имя в столицу... Или вдруг выплывут заплаканные глаза старушки в стареньком плисовом платье, тайком пробирающейся к нему в комнату с куском хлеба, спрятанным от глаз досужего родителя...

Что делать? Как быть? Куда податься?

Мотив этих мучительных размышлений сквозит почти в каждом из последних писем Кольцова. К физическому недомоганию примешиваются тяжелые нравственные раздумья: «Писать – ничего не пишу, не в состоянии. Читать – мало читаю, не могу: слаб, и памяти нет... Нет памяти, нет мыслей. Что, если и выздоровею, таким останусь? Тогда простите, Василий Петрович (Боткин. – Б. П.), Виссарион Григорьевич, Москва, Петербург! Нет, дай, господи, умереть, а не дожить до этого паралитического состояния. Или жить для жизни, или марш на покой...»

Доктор обещал, что он будет жить. А до смерти оставались уже считанные месяцы. Поддержка, которую находил поэт в письмах ближайших из своих друзей, и в первую очередь Боткина и Белинского, порою была столь значимой, что мелькала надежда на какие-то перемены. Но время катилось неумолимо. «Благодарю вас, Виссарион Григорьевич, за последнее ваше письмо: оно меня много успокоило; со многим здесь дома помирило, и я стал на окружающие меня вещи смотреть еще равнодушнее. Живу, не думая о многом, стараюсь забыть, что со мной сделали и делают; становлю себя между своими человеком посторонним. Ваш зов в Питер совершенно воскрешает мою душу, но никак еще я не справлюсь с телом: оно изменяет»...

Письмо это оказалось последним, дошедшим из Воронежа в Петербург. Позже, сколько ни писали друзья поэту, ответа не было. Осенью уже от чужих людей Дошло известие, что 19 октября в три часа пополудни на тридцать четвертом году от рождения Алексея Васильевича Кольцова не стало.

Один из биографов поэта приводит эпизод, страшный и умонепостижи-мый, и хотя речь идет о том дне, когда его на земле уже не было, факт этот еще в большей степени, чем все прижизненные письма, чем все стихи и жалобы Кольцова, свидетельствует о той обстановке, в какой привелось ему жить, в какой звучал его чистый, крепкий, истинно народный голос. Вот этот рассказ без изменения: «Зашел отец Кольцова в лавку Мелентьевых. Начались тары-бары между приятелями. Василий Петрович пустился в рассказы о том, как он вчера вечером весело проводил время в трактире, по поводу того, что у него вышло какое-то подходящее дело с дворниками... «А кому это ты парчу покупаешь?» – прервал его хозяин лавки. «Сыну... Алексею: вчерась помер»... До нас дошло более десяти тетрадей А. В. Кольцова и около 70 стихотворений на отдельных листках. Но то из литературного архива, что осталось после его смерти в доме отца, погибло за немногими исключениями безвозвратно. С книгами и бумагами Кольцова поступлено было так: сначала сундук с ними убрали в сарай, а потом часть их, пришедшую в негодность, уничтожили, а часть продали на базаре в качестве оберточной бумаги.

Время Кольцова... В этом сочетании заключено, на мой взгляд, не только стихотворное богатство – зернистое, золотого налива слово поэта, не только то, что его окружало, вдохновляло, побуждало к творчеству, но и тот отрезок в истории русской культуры, в истории развития духа народа, который навсегда означен для нас и наших потомков этим именем – Алексей Кольцов. Время Кольцова – это еще и нынешние красные и белые полевые цветы, возложенные заботливо и благодарно на могилу сочинителя русских песен.