«Сурикова приходится оставить в покое; он или ничего не сделает более, или опять вернется художником – это будет зависеть от него самого,.. но уехать ему нужно было, так жить было нельзя».

П. М. Третьяков – И. Е. Репину:

«Я узнал, что дней десять назад Суриков спрашивал выслать в Красноярск красок, следовательно, он не только жив, а и работать собирается, что и сообщаю вам с великою радостию».

Великой этой радости предшествовало время, для Сурикова тягчайшее; теперь видно, был это черный и бездонный почти провал в судьбе живого человека. Всю мебель, все книги сжег он в Москве, чтобы не было воспоминаний. Но хоть и сказано давно, что время лучший лекарь, и пророческими окажутся слова Нестерова о том, что больше жизни любил Суриков искусство, все же такой натуре, как его, нужны были еще и иные средства. В Москве ему бы и не подняться – припасть нужно было к истокам.

И не в том вовсе дело, что тяжкую ношу горя, как могли только, облегчили ему мать и брат, взяв на себя заботу о девочках. Помогла душевная чуткость, так часто свойственная людям простого роду, понимающим, что не словами сочувствия, не забвением прошлого (память не перечеркнешь) исцелить можно человека, но возрождением в его душе того главного, чему она отдана и предназначена. Потому и вышло так, что новая картина Сурикова не художником задумана была, но на этот раз братом его, Александром Ивановичем. Именно он припомнил старинную, с Ермаковых времен, народную сибирскую потеху – взятие городка. Казалось бы, что связывать могло бытовой сюжет с великими темами узловых трагедий русской истории, создавших художника? Но в этой теме, неосознанно, быть может почувствовал Александр Иванович ту исцеляющую бодрость и силу духа, которые одни и нужны были теперь брату. Тогда и заметил Александр Иванович, как впервые в потухших, казалось, глазах, под старым будто пеплом живые загорелись огоньки. Возможно, было это в тот самый момент, когда памятью увидел Суриков один день из детства: дед Александр Степанович возил его на масленицу в село Торгошино. Стояла там крепость снежная, с башенками, с пушками, с фигурками невиданных зверей на стенах. Все это блестело, сверкало на солнце в окружении пестрой, в праздничное разодетой толпы – румяные девичьи лица, белозубые улыбки казаков в лихо заломленных островерхих шапках. Увидел Василий Иванович и косящего глазом разгоряченного вороного, который во весь опор лоснящейся мускулистой грудью шел на крепость... Из прошлой этой картины повеяло вдруг таким здоровьем, что былой неукротимый дух, позабытым казавшийся навсегда, шевельнулся в нем призывно и властно...

День ото дня светлел лицом, распрямлялся Василий Иванович, даже голос окреп. Все чаще поглядывал на пустой мольберт, задвинутый в угол. Потом альбомчик старый раскрыл, набрасывать стал эскизы по памяти. Но память памятью, а натура, без которой не мыслил Суриков живописи, ждала своего часу, просилась на подрамники, как оказалось, натянутые уже Александром Ивановичем. Ходить за натурой далеко не нужно: отвори тесовые ворота, выгляни на улицу – вот она, так и просится в картину.

В картине, какую видел уже, не обойти Екатерины Рачковской, первой красноярской красавицы. Под соболиными бровями глаза с косинкой так и полыхают веселым огнем, румянец морозный горит на чистом смуглом лице, а в алом овале жемчугом светится ослепительная улыбка. Платок расписной. золотистый, искрящийся мех накидки. муфта пушистая скунсовая – красоте этой неписаной только рама. Посади такую в старинную сибирскую кошеву, тюменскими коврами убранную, – глаз не отведешь.

А разве не просится на холст сосед суриковский, печник Дмитрий! Как заиграет на солнце рыжий его полушубок, осыпанная снегом мохнатая шапка, какие блики дадут на снегу синие плисовые шаровары! А лицо – красно-кирпичное на морозе, в усах светлой охры с золотистой рыжинкой, косой прищур глаз – так и светится озорством и казацкой удалью. Да и Саше – надеть только на него бобровую шапку, принарядить в старинное, из мамашиных сундуков, – первостатейное место будет в картине!..

Сам-то Александр Иванович, как будто знает все наперед, сговорил уже за три ведра водки соседних казаков поставить снежный городок во дворе дома. Крепкий поставили, замысловатый дворец по всем правилам, с аркой посредине; на ночь из лейки полили, и утром сверкал он на солнце ослепительно. И вот ведет уже Дмитрий под уздцы гнедого, сильного и норовистого жеребца и, подождав, когда приготовит Василий Иванович бумагу и акварель, верхами станет гонять его вокруг крепости – примериваться. Потом осадит в углу двора, пришпорит, на дыбы подымет, и понесет бешеным галопом гнедой – прямо грудью на снежную стену...

День за днем, в каком-то неведомом еще упоении пишет Суриков этюды. Сочные, яркие, шеренгой выстраиваются они вдоль беленых стен, наполняя дом молодой буйной жизнью, и кажется, слышны уже звонкие на морозе голоса лихого сибирского праздника. Суриков пишет еще этюды, а брат ладит подрамник, натягивает холст.

И вот пришел день, когда на середину просторной самой комнаты выкатили мольберт, и стал на нем большой – два аршина на четыре – белый загрунтованный холст. И вот уже пошел, пошел по снежной белизне уголек, зажатый в небольшой и крепкой руке, выстраивая композицию, сразу завязавшуюся.

Никогда еще так легко не работал Суриков, картина будто пелась под кистью. А из рабочей комнаты слышали домашние прежний крепкий басок, сыпавший забытыми, казалось, присказками: «Будто ало-голубо, будто розово тако!» На душе было просторно, радостно, и чувство это само собой переливалось в картину. Да такой и не писал он никогда!.. Высвеченный зимним сибирским солнцем колорит был особенно крепок. Один цвет звал за собой другой, как рифмы, и все это сливалось в мощный хоровод красок, который, не нарушая целого, в каждом кусочке картины жил своею собственной жизнью; потому даже снег выступал полноправным ее персонажем. Выразительно красивый, но тревожно-остро искрившийся в «Морозовой», был он здесь тепел и мягок, переливаясь таким весельем бликов, которого не знала до той поры наша живопись.

«Взятие снежного городка» поставит Суриков на XIX Передвижную в марте 1891 года, и – по странной ли случайности? – соседствовать будет она с замечательными, но мрачного настроения полотнами. Видно, невеселые в столицах стояли времена: барыню, умирающую в чахотке, выставит Ярошенко, Где покажет своего «Иуду», Шишкин – сосну одинокую на диком бреге... И самоцветом сибирским сиять будет среди них «Городок», звонкою силой властно побеждая унылый мрак времени. Но не контраст этот поразит более всего публику, ибо, помимо неоспоримых живописных достоинств, кроме исходящего от нее могучего духа веселой народной стихии, станет картина и чудом возрождения художника.

А через всю Россию бегут уже суриковские письма домой, «милым маме и Саше», и собирается Василий Иванович в дорогу, чтобы на родине поискать следов Ермака...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.