Поздняя осень 1921 года, зима 1922 года. Москва, Москва, которую трудно теперь даже представить. Подобно тому, как, отлично зная о таких в истории временах, когда не было ни железных дорог, ни электричества, ни водопровода, как - то неохотно этому веришь, - так и теперь из Москвы 1927 года какою - то фантастической кажется Москва тех лет. Москва без магазинов и их слепящих светом витрин, без сплошного потока механической тяги - без трамваев, автомобилей, автобусов. Москва с пустырями на перекрестках, с промерзшими и закопченными квартирами. Москва с жителями, вечно закутанными в башлыки и шубы и в вечных валенках, без которых московскому обывателю почти мистически, казалось, что его ноги мгновенно окоченеют, отмерзнут. Москва, в которой чуть стали намечаться первые толчки экономического оживления.

Но мы не знали другой Москвы, мы не знали ее довоенного блеска, мы часами, а казалось одним духом, отмеривали ее из конца в конец семимильным привычным шагом, совершенно не представляя себе, что это же пространство можно было или можно будет в 15 - 20 минут проехать в полированном трамвае, рассеивающем свои звоны на поворотах, мы с радостным удивлением всматривались в рябые фасады домов, густо помеченные следами пуль, в их растрескавшиеся от пуль же зеркальные стекла.

Эти крапинки, эти буроватые точки кирпича, с осени 1917 года проглянувшие сквозь сбитую штукатурку, населяли воображение фронтовыми шумами и связывали Москву в единую цепь с теми бесконечными петлями фронтов, которыми только - что была опоясана бьющаяся за свое существование республика.

И мы, только - что вырвавшиеся из этого пояса фронтов, въезжали в сумрачную, с притаившимися в ней людьми, Москву с таким ощущением, как - будто возвращались в тот штаб, по приказу которого выполняли длительное и ответственное боевое поручение.

Нас не смущал хаотичный одичалый вид огромного города, - под его застывшей внешностью, под его каменным, заскорузлым панцирем мы ясно улавливали трепет мощного пульса, и нам казалось, будто столица, а вместе с нею и вся страна облились какою - то черною кровью, из - под которой вот - вот откроются невиданные очертания новой жизни.

Съезжаясь в столицу, мы знали: кончились фронтовые испытания, но далеко еще не закончилась борьба, и, готовясь сменить боевые тревоги на мирную жизнь и шинель на куртку, мы по-прежнему оставались солдатами какой - то борющейся армии. Мы перестраивались, мы меняли оружие, но мы не демобилизовались. Прокатилась первая гигантская волна революции, но за нею вспухают десятки других.

Симпатии и ненависть

В те годы при встрече и знакомстве, подобно тому, как теперь мы осведомляемся о работе, о вузе, о семье товарища, прежде всего расспрашивали друг друга об армии, о дивизиях, о полках. Это был самый бытовой и в то же время самый оживленный разговор.

Польша, Кубань, Приуральские степи, армия Жлобы - несколько кратких названий, несколько взаимных вопросов, и вот вы уже имеете с товарищем общие впечатления и общих знакомых, и ваше знакомство стянуто каким - то, можно сказать, кровным узлом.

В вашей молодости, в ваших самых значительных в жизни годах заложен единый опыт, от которого вас ничто не сможет заставить отречься и который сделал общими ваши симпатии и ненависть.

И оттого вы понимаете друг друга на полуслове и от того вы имеете какую - то общую волю к жизни и богатое чутье в оценке людей, положений, вещей. Вы чувствуете в себе право настаивать на своем, и это чувство далеко от личного капризного хочу, в нем скорее сказывается ваша непрерывающаяся связность с огромным, проснувшимся к жизни коллективом.

Это - упорство и непоколебимость, которыми вас наэлектризовало то стремительное, не знающее преград движение, какое представляли собою военные годы революции и которые особенно сказывались, как только вам встречалась чужая, сопротивляющаяся среда.

И, как это ни странно теперь слышать, для меня и моих товарищей в первый же год после лет, обозначенных гражданской войной, такою чужой и даже враждебной средой оказался вуз. Один из тех самых вузов, которые теперь гостеприимно открывают двери перед тысячами трудящейся молодежи. Тогда же это не был еще вуз в привычном нам смысле этого слова, это не был даже сокращенный «МГУ», а полностью выговариваемый всеми определяющими его словами: «Московский Государственный Университет» с едва прочеркнутым между ними словом «императорский».

Взятый де - юре в руки рабочего класса, скорее только заарестованный, он оставался почти нетронутый внутри, почти не изменившийся за годы революции.

В нем, как вялый поток крови в артериях одряхлевшего организма, доживало свои дни оборонившееся от всех потрясений студенчество; в его коридоры и аудитории еще не хлынули свежим потоком новые студенческие массы, под напором которых он начал бы жить новым смыслом и темпом.

Университет стоял огромной машиной, глухой к доносившимся извне шумам, попадая в которую каждый из нас чувствовал себя сдавливаемым, сгибаемым куда - то в сторону. И нужно было выпрямиться, напрячься и повернуть весь этот трудно поворачиваемый, заржавленный механизм.

Первые дни

Помню... Морозным декабрьским вечером я впервые прошел горкой поднимающийся университетский двор, поднялся на каменные ступеньки и... переступил «порог» вуза.

На мне был тогда черный овчинный полушубок и лохматая черная же папаха.

Белые пустынные коридоры и высокие массивные двери, ведущие в аудитории. Я попал в лекционный час, поэтому, не рискнув войти в какую - нибудь дверь и не зная, в какую именно, я долго вчитывался в объявления, программы и расписания. Длинный перечень предметов, в котором трудно ориентироваться, в котором многое непонятно и из которого трудно сразу выбрать нужное.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.