Штрихи к групповому портрету

А может ли быть иначе между людьми, увлеченными общим серьезным делом? Не делящими его на пять равных частей, а творящими его сообща. Нам это помогало. Создавало обстановку совместного горения, что ли. У каждого из нас «шарики» крутились по поводу того, как сделать нашу игру еще краше, еще острей и слаженней, непредсказуемей.

Шло время. Мы взрослели, обзаводились семьями. Добавлялось обязанностей и проблем. Свободного времени, которого и без того в обрез, стало еще меньше. И постепенно мы все реже обсуждали в неурочный час хоккейную тему. Я чувствовал: теряем что-то важное. Ведь не тогда получается откровенный разговор, когда вам настойчиво советуют: «Соберитесь, обсудите».

Форвардов связывает, по-моему, только хоккей. Бывает, и тренер не то попросит, не то посоветует им: «Ну хоть бы разок собрались, поговорили между собой, обсудили, что да как!» А они невозмутимо возражают: «А зачем? Мы ведь и так понимаем, над чем работать». Быков с Хомутовым вечно ходят, шушукаются на предмет взаимодействия в игре, а Макаров, Ларионов и Крутов ни в какую. Они и живут в разных комнатах на загородной базе, в гостиницах, и друзья у них разные, разные взгляды на жизнь — ровным счетом ничего общего.

В 1985-м мы в Праге получили бронзовые медали. Дома закинули награды подальше, чтобы на глаза не попадались. Собрание тогда было жестким, жестче любого матча: сгоряча, на нервном запале, выкладывали взаимные претензии. Выступил каждый. На пользу это, когда вот так — глаза в глаза. Были претензии по игре и ко мне. Но и не мог я сыграть лучше, если только с декабря восстановился после перелома ноги. Сколько было сил, все и выкладывал. По самоотдаче мне никто худого слова не сказал.

Еще более резкая беседа произошла у меня после собрания. С кем? Ни за что не догадаетесь. С Касатоновым. Какие-то мелкие, не сразу заметные трещинки подточили нашу годами выверенную дружбу, казавшуюся прочной, как крепость. В чем же мы переменились? Право, не знаю... Вроде и пуд соли успели съесть, а возникла отчужденность. Так, без явного на то повода. А внешне все оставалось по-прежнему, чинно и благородно — никаких конфликтов, ссор и мало-мальских перебранок. Что же тогда мешало? Стал Леша уж больно сдержанным в словах, будто на весы их клал и решал потом, делиться наболевшим или нет. Да и я в том духе все больше расхожие выражения в оборот пускал, а сокровенное, что по-настоящему волновало, держал при себе, словно под замком. Вот и жили мы бок о бок, а эмоции свои некуда было выплеснуть. Вместо того, чтобы душу отвести, внутренне еще больше напрягались... Мы уже не были с Лешей теми двадцатилетними парнями, которые вне хоккея и учебы в Институте физкультуры были вольными птицами. Семейные обязанности, неурядицы не сделали жизнь проще, но это вовсе не оправдывало возникшей отчужденности. Мы одновременно пришли к этому выводу.

Вот пробежала черная кошка между мной и Касатоновым, и положа руку на сердце сказалось это не лучшим образом там, в Праге... А в чем именно повлияло это на игру, не скажу. Не знаю. Однако монолитность нашего дуэта снизилась. Я это ощущал в игровых мелочах.

Друзья познаются в. беде. А характеры проявляются в спорах. Прямой и открытый Володя Крутов — сторонник того, чтобы вообще не ссориться, не ругаться. К примирению идти по-хорошему, мирно, без острых слов, а лучше всего — молча, чтобы само как-нибудь наладилось.

Я считаю, что молча ничего путного не добиться. Как это не спорить?! Значит, ты попросту не болеешь за игру. Ругаемся. Крупно, случается, ругаемся. Обычно мы, защитники, с нападающими, они — с нами; а между собой они ладят идеально, и намека на расхождение нет.

Вернусь к Володе Крутову. Не любитель он словесных стычек. Но уж коли угодил в нее, будет рубить правду-матку. И снова, сами видите, неоднозначность. Тут уж не игровая — человеческая.

Или, допустим, сошлись мы в обсуждении с Макаровым. Это значит, что есть серьезный повод. По пустякам мы с ним не «цапаемся».

А Леша, тот будет стоять на своем до упора, до последнего. Даже если явно не прав. Переубедить его в чем-либо — затея, почти безнадежная. А со стороны он — само спокойствие и добродушие, покорность.

Легче всего с Ларионовым. И тут он, как и на льду, контактен, стремится понять партнера и помочь ему. Но и не скажешь, что своего мнения не имеет. И настоять может на нем, только слова подберет и скажет их таким тоном, что сразу притупит остроту ситуации. Интеллигент.

Однажды наш старший тренер так сказал:

«Все вы завязаны в звене, играете за счет партнеров, благодаря сумме мастерства пятерых, а каждый в отдельности неизвестно что собой представляет».

Не возьмусь судить, прав ли наш тренер или сгущает краски из педагогических соображений. Рискну лишь обрисовать картину, какой я представляю ее.

Представим, что не пересеклись наши пять судеб. Как бы тогда сложилось у каждого? Только прошу держать в уме субъективность моих соображений.

Макаров и в Челябинске стал бы тем же Макаровым, каким является ныне. Порукой тому — Сережино самолюбие. Болезненное или какое-то иное, оно непременно будоражило бы его, заставляя снова и снова утверждать свое «я».

С Крутовым тоже серьезных сомнений я не испытываю. Что в клубе, что в сборной оставался бы забойщиком, надежнейшим партнером.

...Касатонов... С налету не ответишь. Хоккейный Ленинград туманом окутан: игроки тут хорошие появляются, да не встают в полный рост. Что-то мешает. А что конкретно — не ведаю. Много ребят с отменными задатками погибло здесь для большого хоккея. Это факт, точней — факты. Может, земляки оказывают излишнее внимание молодым спортсменам, которые незаменимыми себя чувствуют. Впрочем, не мне об этом судить... Леша Касатонов должен быть признателен, что его позвали в ЦСКА и помогли тут раскрыться.

Ларионов... Загадка еще сложней. По складу своему Игорь не максималист. Пришел в армейский коллектив, где его сразу озадачили высокими целями... Думаю, благодаря таланту приносил бы немалую пользу «Химику». Смог бы в полной мере раскрыться? Затрудняюсь ответить.