Шмель

Однако сегодня никто не посмеивается над ними и не смотрит. Сегодня последний день четверти, и уже с утра на каждой парте горит маленькая свечка. Ни у кого нет времени на Оття и Ану, все будто ждут чего-то большого и важного, что должно наступить с минуты на минуту. Уроки сегодня на десять минут короче – точно и они торопятся, чтобы высвободить время для этого неизвестного и важного. Бесконечные репетиции хора; учеников то и дело вызывают с уроков: один участвует в спектакле, другой готовится к выступлениям по художественной гимнастике. Незнакомые запахи, необычные звуки, не стихающие даже во время уроков. Вот раздается звонкий, как летом в березовой роще, оклик на всю школу – кого-то зовут. Растоптанная хвоя, запах свечей – точно кого-то провожают в последний путь. Что-то уходит, с чем-то расстаешься.

Уроки перестают походить на уроки. Каждый учитель прижимает к груди классный журнал, словно скупой ребенок, который не хочет показывать другим своей книжки с картинками. Ну и пусть себе прижимает! Любой ученик и так знает, какая оценка выведена красными чернилами в графе напротив его фамилии: ведь педсовет был еще позавчера. Теперь остается лишь получить табель – и скорее домой. Домой!

– Ты обещала на большой перемене сказать, – говорит невысокий паренек и сам удивляется своей смелости. Еще недавно он едва решался здороваться с Ану, а теперь стоит здесь, у окна, отколупывает острием карандаша налипший на подоконник воск, напоминающий по форме копеечную монетку, и ждет ответа. Словно чего-то требует или словно имеет даже какое-то право на эту девочку. Но Оттю кажется, что если ты спрашиваешь человека о чем-то, то тем самым уже как бы подчиняешь его себе. По крайней мере до тех пор, пока не получишь ответа.

Ану же еще не ответила. А ведь о поездке в деревню Отть завел разговор еще позавчера. Походили бы на лыжах. Провели бы вместе с Ану несколько дней, хотя бы один день. Походили бы по родным Оттю лесам и полям. Отть втайне надеется, что после такой поездки Ану не сможет делать при девчонках вид, будто она порой забывает, что Отть вообще существует на свете. Девчонки иной раз странные, когда соберутся вместе. То, что кажется таким замечательным, когда ты вдвоем на улице или на школьном дворе, какое-нибудь твое самое обычное слово или просто взгляд может вдруг вызвать у девчонок ужасное презрение.

Ты изничтожен, ты стоишь перед ними, как шут, настолько они могут выбить тебя из колеи своим вечным шушуканьем. Ты постоянно должен чувствовать, что только им, девчонкам, известно нечто невероятно важное. Оттю приходилось испытывать это не раз. После многодневного ожидания Отть иной раз улучит подходящий момент, чтобы немного поболтать с Ану, но тут появляются девчонки. Одно-единственное восклицание, один легкий взмах руки, и эта галдящая стая снова отвоевывает свою отбившуюся подружку, а Оттю не остается ничего иного, как смотреть им вслед – в душе стыд и досада. Тогда ему хочется что-то сделать, окликнуть Ану, чтобы она вернулась, объяснить, как плохо ему, Оттю. Но Ану не приходит, она ни за что не оставит девчонок. Они – как летящий рой пчел, от которого не отобьется ни одна пчела. Отть страшно хочет одолеть эту силу, он не хочет, чтобы его каждый день вновь и вновь предавали. Все это, может, и удалось бы поломать, если бы они немного покатались с Наануской горы. Ведь им придется там о чем-то говорить. Каждый человек должен о чем-то говорить, если он стоит рядом с другим посреди ровного поля, а над головой у него ветреное небо. И ни души кругом. Тогда на этом ровном поле, в силу которого Отть верит больше, чем в школьный вальс, с Ану может вдруг произойти что-нибудь такое, что она не станет больше убегать от Оття, когда девчонки начнут звать ее и махать руками.

Но Ану уже несколько дней молчит. Она вроде бы не сердится, и все же Отть чувствует даже во время уроков, как Ану на своей задней парте ощетинилась, словно еж. Отть сидит далеко, наискось через весь класс, у двери, так что он не может видеть Ану,

даже когда ее голова склоняется над тетрадями. Но Оттю кажется, что она все время так и норовит оттолкнуть его еще дальше, словно класс для них двоих тесен и было бы лучше, если Отть вместе с партой вообще бы выехал в коридор. И тем не менее Оттю приятно, что его отталкивают, хотя бы уже потому, что мысли Ану как-то заняты им. Это все же намного лучше, чем если б Ану, а такие дни бывают, вообще не замечала его. Это даже хорошо. Потому что так когда-нибудь все разрешится.

Ану растет без матери. Мать погибла в автомобильной катастрофе, и Ану осталась с двумя маленькими братишками. Отца ее Отть видел лишь однажды на школьном вечере, да и то мельком, так как тот беспрерывно возился со своими двумя мальчишками. Они только и делали, что, взявшись за руки, с громким криком и фырканьем носились по залу, изображая мотоцикл с коляской. Ану вытирала им носы и массировала младшему коленку, когда тот, поскользнувшись, растянулся на полу.

Отец с малышами рано ушли домой. Ану спустилась вниз, чтобы натянуть на парнишек теплые рейтузы, и, словно мать, стояла в дверях на сквозняке, пока двое маленьких крепышей, держа отца за руку, не скрылись в сумерках.

Отть прекрасно знал, что фартучки и кофточки этим малышам стирает Ану и что мясо в магазине она выбирает не хуже любой хозяйки. Отть знал также, что Ану вовсе не просто оторваться в новогодние каникулы от домашних дел, но, разумеется, ей бы надо хоть на пару дней освободиться от бесконечной возни на кухне. Отть множество раз слышал, как его мать говорила: «Я так от вас устала, что, кажется, вскочила бы посреди ночи и убежала куда глаза глядят». Убежит ли Ану? С ним, Оттем, на лыжах на Наанускую гору? Они глядели бы на деревья и облака, глядели бы на голодных синиц, клюющих головки тысячелистника, и гнали бы Томми по беличьему следу до самого лесного пастбища.

– Как же я оставлю мальчиков? – До сих пор это был единственный ответ Ану.

Конечно, проще всего было бы Ану взять мальчиков с собой. Проще всего... Но Отть не решается и думать об этом... Проще всего было бы Оттю самому рассказать дома о своей затее.

Через некоторое время оба уже сидят в автобусе, и все хорошо и просто, как будто не было недавних колебаний и неопределенности. По улицам идут люди – елки в руках, елки на санках, вместе с детьми. Опускается туман, и становится теплей. Всем вдруг хочется идти в магазин, на почту или просто поглядеть, как идут другие. В пропахшей бензином комнатушке для ожидания Оттю на миг даже захотелось, чтобы что-то помешало девочке прийти, но с той минуты, когда с лыжами на плече и с набитым портфелем под мышкой Ану вышла из-за крытого рынка на дорогу, Отть почувствовал, как все же ему это приятно. Как всегда, когда Ану приближается, он не видит ее лица, одежды, волос по отдельности, а все это нечто целое. Она – словно крошечный оловянный солдатик, который становится все больше и больше. И вся она – радость. И-только когда она начинает ему что-то говорить, подходит ближе, улыбается, только тогда у Ану появляются глаза, ресницы, зеленая вязаная шапочка. Ану никогда громко издалека не здоровается, как это делают многие одноклассники Оття. Она вообще не здоровается. Просто подходит и начинает прерванный на полуслове разговор. Будто за это время не было других людей, других мыслей.

– Удалось оставить мальчиков на попечении Веры. Еще Вера обещала приходить к нам готовить.

– Ты надолго?

– Послезавтра вечером обратно. Вера привезет к нам Марину, сама она едет на Новый год к матери, – на одном дыхании поясняет Ану.

Отть осторожно спрашивает:

– Значит, ты не будешь встречать с нами Новый год?

– Ну что ты! – смеется Ану. – Кто нее тогда зажжет для мальчиков свечки на елке? В полночь я поведу их к водокачке смотреть, как пускают ракеты. Это у нас как закон. Мы каждый год ходим. Я в любом случае обещала вернуться к встрече Нового года.

Именно так Ану и говорит: «Обещала вернуться». А не «отец велел вернуться». Если бы на месте Ану был Отть, ему пришлось бы сказать именно это, второе. Но Ану есть Ану. Она сама себе хозяйка и сама себе приказывает и запрещает.