– Еще сказала, что мать велела отдать их мне. И поблагодарить, а то бы они не успели. И что вместе с тетрадями их класть нельзя.

Михкель пожал плечами:

– Да тут и класть уже нечего.

Этому человеку, которого ничто не могло пронять, было совершенно безразлично, кто, куда и без кого не смог бы успеть.

– Не тебе, кочерыжка!

– Сам ты кочерыжка!

– Не тебе прислали. Это я задержал для них автобус на улице Ялака.

Раздается звонок на урок. География не очень-то лезет Михкелю Саккеусу в голову. Само собой понятно, что если твой портфель пахнет, как кондитерская фабрика, то это мешает усвоению знаний. Но дело не только в запахе. Хотя вафли находятся теперь во владении их настоящего хозяина, это скорее огорчает, чем радует Михкеля. Михкель не чувствует себя человеком, которому что-то дали. Наоборот. Он чувствует себя так, будто у него что-то отняли. То, чего у него никогда и не было, но чего ему все же до боли жаль сейчас.

Ленне ведь сама пришла утром с вафлями. Она держала сверток обеими руками и смотрела на Мярта своими круглыми глазами. Может быть, даже улыбалась. И слегка приподнимала уголки губ, как обычно делают девочки, когда вежливо говорят всякие глупости. Она сказала: «Мама просит поблагодарить...» Но, возможно, она благодарила и от себя. Своими карими глазами. И тихонечко прожужжала, как пчелка, но так тихонечко, что Мярт. во всяком случае, ничего слышать не мог, а у самой, возможно, немного болела коленка. Когда она говорила: «Мама просит поблагодарить», – Мярт, конечно, стоял как пень. Он всегда так стоит. Он безнадежен, решительно безнадежен. И вот теперь он, Михкель, настоящий Михкель, должен есть здесь свои вафли, жевать их, как бык солому, и быть довольным. Человек должен быть доволен, что у него есть брат-близнец. И пусть больше ни на что в жизни не надеется. Даже на самый пустяк.

Если раньше Михкель Саккеус считал, что общение с девчонками может сделать тебя лишь посмешищем в глазах других, то теперь он был вынужден слегка пересмотреть свои суровые взгляды. Эта девочка была все же молодчага. Она не устраивала номера из того, кто приходил на угол улицы Ялака раньше – она или братья Саккеус: она одна никогда не уходила. Они, ребята из одного района, только-только познакомившиеся, теперь постоянно свистели друг у друга под окнами, как и все дети мира, живущие в одном районе. К тому же у Ленне были вполне мужские увлечения: марки в ее альбоме были подобраны с завидным знанием дела; едва ли кто-нибудь в этой части города лазал по деревьям лучше ее; и еще она была специалистом по собакам и маркам машин; ловко ныряла, как рыба кольян. И как это они раньше проводили лето без экспедиций в пещеры на песчаном пустыре за кладбищем! Подумать только, что и раньше существовали свалки – целые груды бутылок с отбитыми горлышками, сплющенные банки от консервов, глыбы водянисто-зеленого стекла от чернильниц. Ленне умело рылась во всем этом, словно окучивала капусту в саду часовой мастерской. Как мог этот сонный, утопающий в каштанах и огородных чучелах пригород до сих пор так умело прятать от них самое занятное в мире существо, загорелые ноги которого вот уже более десяти лет оставляли следы в теплой пыли под этими самыми каштанами? Всего этого братья Саккеус никак не могли понять. А они сами? Они сами когда-то, лет сто назад, ходили по этой улице к реке – на плече удочка, в руке коробка с дохлыми червями. Чего стоил один такой поход! Это было когда-то, еще до сотворения мира. Теперь тройка часто ходила этой же дорогой вниз, к купальне, и любому встречному доставляло удовольствие видеть два совершенно одинаковых круглых мальчишеских лица, которые, словно мигающие маяки, то вспыхивали, то гасли, когда к ним поворачивалась длинноногая девочка, одинаково весело болтавшая наперебой с обоими.

Вначале Михкеля ужасно огорчало, что и Ленне не делала между ними разницы. Хоть колокольчик привязывай к сапогу...

...Ленне снова пошла из школы домой с Мяртом. Разумеется, это был он, Михкель, с кем ей на самом деле хотелось бы пойти. И без колебаний справедливое сердце Михкеля принимало на свой счет все то, что доставалось другому. С другой стороны, было утешительно знать, что не каждому дана возможность выступать сразу в нескольких лицах. И этот каждый совсем не обязан был всегда знать, сколько тепла в мире припасено для него. Человек ведь не может находиться сразу в нескольких местах. А он мог. Более того, он как бы выступал всюду вдвойне. Внезапно его перестает занимать собственная независимость. Его заинтересовало, о чем говорит Ленне с Мяртом. Он уже ни на шаг не отстает от брата. Он становится его двойником больше, чем когда-либо раньше.

Впервые Михкель чувствует, что ему хочется быть добрым. Всюду и во всем, даже по отношению к Мярту и даже когда Ленне нет поблизости. Раньше каким случалось, таким он и был, иногда невзначай и добрым. А теперь ему все время хочется быть добрым, но он не может. Человеку вовсе не так просто быть добрым, если он всегда был обыкновенным. Внезапно для него становится очень важным, чтобы его сандалии не хлябали, а носовой платок не был порванным. Часами он разглядывает свой широкий и короткий нос и пугается, что у него почти нет бровей. Во всяком случае, теперь следовало бы выглядеть получше.

Все весны, по мнению Михкеля, замечательны одним – они преддверие лета. Уже одно апрельское солнце может сотворить чудо, когда оно раскаляет ГРУДУ бревен у ворот и они начинают пахнуть лесом. Это значит, что уже лето. С этой минуты оно решительно и прочно входит в ребячьи сердца. Это ничего, что сперва надо получить табеля и предстать с ними перед родителями. Ребята это вытерпят, потому что каждый знает: уже на следующее утро распорядок дня им начнет устанавливать солнце.

Однако теперь Михкель с удивлением чувствует, что лето ему вроде бы и ни к чему, он не хочет лета. Потому что летом нет школы. Еще год назад он бы громко рассмеялся, услышав подобную глупость. Летом по утрам на углу Ялака не будет девочки с челкой. И лето Михкелю теперь ничего не сулит. Все блекнет, чахнет и исчезает. Исчезают ягоды в лесах и рыба в реках. Куда? Каким образом? Ведь не посланец яге солнца эта девочка, что без нее гибнут все дары лета. Не собирает же она в свой передник грибы, орехи и рябину, не отпугивает белок из лесу, не осушает реки, не перекапывает пляж. Ничего этого она не делает. Она просто едет в какое-то село со скучным названием, к какому-то дядюшке со скучным именем. И все. Но хватит об этом. Лета, настоящего лета, теперь все равно не будет.

И постепенно Михкель и Мярт примиряются с тем, что угол улицы Ялака опять просто угол улицы Ялака с несколькими пыльными деревьями, водокачкой и автобусной остановкой. Они примиряются с этими затянувшимися и поблекшими каникулами, с безликой теплой речкой, на берегу которой они с Мяртом вновь проводят большую часть дня. Здесь, среди поникших от жары ольх, где бродят сонные дачники, мокрые после купания дети и собаки, просто не может ничего произойти. И не происходит. Ничего особенного ни для кого нет в том, что в нескольких десятках метров вниз по течению от того места, где, задрав ноги кверху, лежат братья Саккеус, на воду сталкивают лодку и на весла садится высокого роста мальчик в резиновых подтяжках. Девочка с прямой челкой опускает руку через край лодки в воду, хочет достать цепь. На груди у нее живой цветок, и она круглыми глазами смотрит на мальчика, который сидит на веслах. Вода под веслами вскипает. И сквозь ее шум уже больше не слышно жужжания летящего шмеля. Лодка быстро удаляется, одинокая крошечная точка посреди гладкой поверхности воды, посреди отражающихся в ней облаков и неба.

Двое ребят одного роста и на одно лицо, сидящие на берегу, начиная с сегодняшнего дня, могут смело считать: будь добр или не будь добр, люби своего брата-близнеца или не люби, перекрои всего себя, если хочешь, – все это не имеет ни малейшего значения, если появляется рослый незнакомый мальчик из седьмого класса! Ни малейшего!

Невестка

– А ну, если ты поедешь, мы сходим с тобой на лесное пастбище, и ты увидишь беличьи гнезда. Я там три гнезда знаю. Поедешь? Девочка пожимает плечами. И даже чуть отворачивается от Оття, так что теперь лишь краешек ее щеки виден из-за каштановых волос и белого пикейного воротничка. Оттю кажется, что этот краешек щеки все темнеет и темнеет, пока не становится прямо-таки пунцовым. Совсем как у него, когда он был маленьким и болел скарлатиной. А сейчас он уговаривает ее, как малого ребенка! Жар разливается у Оття по шее, ползет вверх. Словно у Ану и в самом деле скарлатина и он заразился.

Отть не двигается. Ему хочется наконец получить ответ. Пусть его товарищи спешат к дверям класса, пусть после того, как они выйдут, Отть с Ану останутся у окна вдвоем, на самом виду у всех, вызывая всеобщие насмешки.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.