Бедный мальчик, зачем он так сделал? Ведь потерпи он еще немного, и горе начало бы уменьшаться. И мы тоже чувствуем себя виноватыми что не предвидели его поступок, не предусмотрели, до какого шага может довести сына отчаяние.

Но не только мы виноваты. У нас почему-то не учат 'детей, как переносить личное горе, как стойко выдерживать несчастье. А как же можно не учить? Ведь от этого зависит жизнь или смерть...

Мать. Отец (Ленинград)»

У погибшего мальчика, судя по письму, была психология интроверта (от латинского «интра» — «внутрь» — замкнутый на себе, обращенный внутрь себя), и его душевная энергия больше шла в переживания, чем в действия. На таких людей, когда они раздавлены горем, может остро повлиять отчаянный чужой пример, и родители не зря написали, что он упивался перед смертью «Гранатовым браслетом» и «Страданиями молодого Вертера».

Через полвека после появления «Вертера» Гете сказал об этой своей повести: «Я всего один раз прочитал эту книжку, после того как она вышла в свет, и поостерегся сделать это вторично. Она начинена взрывчаткой! Мне от нее становится жутко, и я боюсь снова впасть в то патологическое состояние, из которого она возникла».

Вспомним и Куприна: его Желтков любит робко, безгласно, из тихого далека; это как бы возрождение рыцарской любви средних веков — смиренного восхищения, коленопреклоненного чувства, которое похоже на падение верующего ниц перед мадонной. Его любовь — большое чувство маленького человека, оно все состоит из обожания и самоотречения. У него нет никакой надежды на ответное чувство — так он несоизмерим с той, кого любит, так расколоты они всем укладом их жизни — мелкий чиновник и аристократка. И эта несоизмеримость вкрадывается в его любовь, усиливает ее пассивность, лишает энергии.

Его безнадежная любовь вобрала в себя всю его жизнь, захватила все пространство его души, вытеснив из нее все остальное. В любви сгустился весь смысл его жизни, а вся жизнь вне ее потеряла свой смысл. Это любовь — болезнь, чувство, которое можно назвать «мономанией» — единственной и всепоглощающей страстью (от греческого «моно» — «единственный» и «мания» — «болезненная страсть»).

И в предсмертном письме Желтков вспоминает, как обрушилось на него наводнение любви: «В первую секунду я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человек прекраснее вас и нежнее.

В вас как будто воплотилась вся красота земли...

Она для него мировая величина, никто под небеса ми не может сравниться с ней: она так же возвышается над всеми женщинами, как богиня возвышается над всеми людьми. Накал его любви пределен: именно такое представление о любимом как об уникальном, наивысшем в мире существе — именно оно питает любовь-иллюзию, любовь-экстаз, предельно романтическую и мономаническую.

Вся его жизнь только в надежде видеть Ее, и когда у него отнимают эту надежду, его лишают единственного фундамента жизни. Смерть для него — спасение от жизни, которая хуже смерти, от пытки мучительного существования.

Со времени гетевского «Вертера» искусство нередко поэтизирует трагическое самоубийство. Может быть, именно поэтому в тайниках души у неуравновешенных юношей лежит иногда, как мина, безысходная готовность взорвать свою жизнь, раздробить ее на мгновенные осколки.

Но обязательно ли рубить голову, чтобы снять с шеи ярмо? Есть масса тяжелейших ошибок, которые можно исправить; и есть одна, которую исправить невозможно, — казнь над самим собой.

Жертвы любви часто не знают одной легкой для понимания, но очень трудной для исполнения вещи. Взрыв боли можно усмирить либо таким же взрывом воли, либо упрямым, марафонским терпением. Только первые муки гибнущей любви невыносимы: если перетерпеть, перестрадать их, они пройдут обязательно, с астрономической неизбежностью.

Смерть любви — это угасание части души; но надо обязательно знать, что эта часть души возрождается, снова вырастает. У юных — и это тоже очень важно — такое заживление души идет куда скорее, чем у взрослых. Раны их зарастают быстрее и бесследнее, — тут лежит для них еще одна надежда и еще одно смягчение беды.

Но, пожалуй, самое главное состоит вот в чем. Будущее счастье для них гораздо более вероятно, чем для тех, кто не пережил неразделенной любви. И причины здесь именно в том, что у них есть опыт несчастья; это великий душевный опыт, который дает душе безотчетное знание подводных камней любви, подсознательное умение обходить их. Это один из лучших учителей души, и потому на тех, кто прошел сквозь любовную катастрофу, как бы действует закон возмещения: шансы на будущее счастье у них возрастают.

Как преодолеть горе

«Неверно, что у переживших крах любви возможность счастья увеличивается. Не надо золотить пилюлю: я думаю, они в таком же состоянии неопределенности, как и все, и у них все может быть — и счастье, и новое несчастье».

(Из записки на лекции в новосибирском Академгородке)

Что ж, спор идет вокруг очень загадочной и очень двоякой вещи. Как именно влияет на душу несчастье, какие сплетения невидимых нитей приводят его в ход — во всем этом, увы, очень много неясного. Верно, что у тех, кто пережил любовный крах, может быть и новый крах. Несчастье в любви — не гарантия от нового несчастья, и бывает даже, такие несчастья идут чередой... Так чаще бывает у слабого человека, который не умеет учиться счастью у несчастья.

Но в большинстве случаев эти несчастья включают внутри нас подспудный мотор психологического самосохранения. Как организм вырабатывает антитела против враждебных микробов, так и душа вырабатывает свои защитные «антитела», наращивает свою безотчетную зрячесть, уменьшает слепоту.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.