Потом его начал сковывать цепенящий холод – мороз усилился и пробивал теперь кабину насквозь. Лукашин понимал, что значит усиливающийся мороз. На таком морозе сталь крошится, как прелый хлеб, – траки, пальцы, которые соединяют звенья гусениц, запросто полететь могут, и тогда пиши пропало, тогда верная погибель, тлен и вечная тишина Лукашину уж точно уготованы. Руки его намертво прилипали к деревянным торчкам рычагов, и стоило великих усилий отодрать их, чтобы согреть окостеневшие пальцы, было больно и хотелось спать. Несмотря на оцепенение и то, что весь он сделался вялым, негибким, а щеки и нос восковой белизной покрылись, отвердели и попрозрачнели, Лукашин не чувствовал холода. Ему чудилось тепло, он видел сады, он шел по благоуханной, сплошь покрытой лепестками-паданцами земле, слышал, как жужжат пчелы и шмели, весело вскрикивают, переговариваясь друг с другом, птицы, едва слышно полощется в слабом ветерке листва и где-то неподалеку журчит, подает свой серебряный голос убегающая вдаль вода. Видел он и себя сидящим на ступеньках крыльца родного деревенского дома, неподалеку в траве стоял самовар с насаженной на горловину дымохода новенькой, утыканной блестящими заклепками трубой, пускал в небо сизые пахучие кольца, словно пароход, а вокруг бесшумно порхали бабочки, стараясь пополоскаться в кольцах крыльями, погреться, хотя и так было тепло – самая настоящая благодатная летняя теплынь была разлита вокруг, майская благостность царила в природе...

Хотя какими-то далекими позывами, приходящими извне, эта благостность пресекалась, и тогда Лукашину становилось немного не по себе. Тревожно делалось, и он понимал, что надо что-то совершить, дабы изгнать эту тревогу из себя, освободиться от нее и навсегда, но вот что делать, каким образом изгнать ее – не знал.

Не ведал, не понимал в эти минуты Лукашин, что замерзает. Он вскидывался, приходил в себя ненадолго, когда перед трактором возникали три знакомые точки, почти механически доворачивал машину влево или вправо, улыбался чуть приметно, зная уже, что три точки – это мираж, призрак тундры, не более, и что призраки, как правило, являются человеку перед самым его концом. Снова возникли лица. Среди них два совсем некстати. А может быть, и кстати... Спокойный, чуть ироничный лик Виноградова с незнакомой печалью, которая была готова вот-вот выплеснуться из его глаз, и печаль эту Лукашин принял на свой счет и даже съежился, – Виноградов укорял его за то, что не довел трактор с грузом до бедствующей гугинской бригады; еще Лукашин увидел Поседко, ехидно сощурившегося, сузившего глаза до размера горошин, – виноградовский заместитель торжествовал: он был прав, не надо было посылать Лукашина в этот рейс. Ох, куриный дух!

Когда силы окончательно покинули ослабевшего, добитого морозом и усталостью Лукашина, посеченного холодом, пургой, изжульканного дорогой, перед ним вдруг замерцали, заиграли радужно три огня. Он вначале подумал, что это опять умка тешится над ним, в обман вгоняет, но нет – -на сей раз никакого обмана не было: Лукашин увидел огни гугинской буровой.

Хрипя, давясь слабым, почти лишенным кислорода морозным воздухом, он довел трактор до буровой и тормознул у самых балков: увидел в последний миг медвежью морду, полусвирепую-полудобрую, вспомнил про мираж – и надавил ногою на тормоз. Поскольку он не передвинул рычажок газа в нулевое положение, то мотор трактора тут же заглох.

И разом взвилась, взвихрилась пурга, захохотала, вой и хохот ее были страшными, торжествующими – она, кажется, все-таки брала верх над человеком, не сможет он выбраться из железной кабины, замерзнет там. Косматые снеговые буруны взвихрились на капоте и крыше машины, застучали ногами, отмечая свою победу... И Лукашин, чувствуя, что он сдал совсем, раздавлен он, расплющен, как козявка, как майский жук, попавший под колеса тяжелого грузовика, теряя сознание, завалился на рычаги трактора, бессильно ткнулся головой в стекло, сполз на дно кабины.

Рано было вьюге торжествовать – в этот миг распахнулась дверь ближнего балка, который Лукашин чуть не снес своим трактором, потом засветился световой квадрат слева – и там открылась дверь, на улицу, прикрываясь полами одежды от снега и ветра, вывалились люди.

Лукашин уже не чувствовал, как его вытащили из трактора. Его внесли в балок, раздели, натерли горчицей и, когда тело сделалось красным, соскоблили жгучую желтоватую кашку ножом, промыли кожу спиртом, завернули в две шубы и уложили спать.

Проснулся он только через двое суток, похудевший, с черными на помороженном лице пятнами, непохожий на себя, молчаливый.

За то, что бентонит был вовремя доставлен в гугинскую бригаду и намечавшаяся беда была сведена на нет, Виноградов приказал выписать трактористу Лукашину премию и предоставить очередной отпуск на три месяца раньше срока.

Уехав на юг, Лукашин затосковал там на третий же день, чувствуя себя одиноким, потерянным, никому не нужным. Ни солнце, ни море, ни заезжие красавицы не радовали его: Лукашина тянуло – и с каждым днем все сильнее и сильнее – на Север.

И ничего он не мог с этой тягой поделать. Не дано было.

Лишь усилием воли он заставил себя отбыть отпуск до конца. Но когда уж особенно остро допекала его тоска и грезилась тундра с ее снегом и метельным воем, низкое серое небо и медведи, отнимающие у людей авоськи с продуктами – тьфу, черт, придется заняться этими медведями всерьез! – и становилось совсем невмоготу, он хмыкал, брал суковатую лакированную палку, купленную на базаре, и шел в какое-нибудь тихое и пустынное место или на берег моря, где долго бродил в одиночестве, слушал, как скрипят песок и галька под ногами, собирал ракушки, а если штормило – подолгу наблюдал нескончаемую битву морской стихии с волнорезами. Он понимал бесцельность этих прогулок, понимал, что тоску надо брать в тиски не этим средством, и тогда снисходительно начинал улыбаться. Он прощал себе все свои чудачества.

Ибо не в них было дело, не в них была зарыта собака...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.