Лидия Васильевна, в конце концов, заметила, что ее молитва услышана, и служила благодарственные молебны у иконы своего любимого святого – Серафима Саровского за то, что тот упросил Бога снять с мозгов Ивана Матвеевича красный дурман.

Но каждая палка бывает о двух концах: если чересчур решительно лечат ревматизм – рискуют подорвать сердце или печень… Так вышло и у Лидии Васильевны… Когда советские гости уехали – Иван Матвеевич оказался перед пустотой, которую, оставаясь в семье, заполнить не умел.

Возвращаться к веселым довоенным безумствам было невозможно: друзья то посолиднели, то впали в инвалидность, выросла дочь, остепенилась и ударилась в благочестие жена.

И Секирин отбился от дома… Иногда появлялся только ночевать, иногда не появлялся совсем. Бывшая всю жизнь ему отменной подругой – Лидия Васильевна и этот новый крест свой понесла с трогательной простотой и благородством и даже как будто никак не изменилась в отношениях с мужем и посторонними, только ее красивые и – как полагается украинским – слегка печальные глаза загрустили еще больше. От ранней седины она засияла таким закатным, аристократическим, версальским очарованием, что остаточные селадоны из старых друзей, сломя голову, бросились на штурм ее добродетели, но были отбиты с превеликим уроном.

Иван Матвеевич знал обо всем этом. «Моя жена – ангел, – сказал он кому-то в минуту откровения, – но что поделаешь, если мне в раю скучно». Не принимая утешения от человеков, Лидия Васильевна нашла его в Боге. Вопреки всеобщему дамскому поветрию, духовником своим она избрала не великолепного отца Аполлодора, который, состоя в свое время в пехоте, говорил, грассируя совершенно по-гвардейски, и в разговоре с духовными дочерьми неизменно применял возложение рук, отечески похлопывая собеседниц по их прелестным пальчикам, плечикам и коленкам (что было ближе). И так пачками обращал к Богу преимущественно красивых женщин, справедливо рассудив, что уродки уже ipso facto от греха отстранены и направлены к спасению. Несколько раз убрав колени из-под его благословляющих рук, Лидия Васильевна, в конце концов, предпочла ему батюшку менее увлеченного своим апостолатом. Никакими особыми достоинствами он не отличался и благочестием не избыточествовал, но именно его невыразительность и устраивала Лидию Васильевну – священник и все тут. С ним, по крайней мере, грехов не прибавишь…

Когда Александр Петрович позвонил у безмолвной теперь двери Ивана Матвеевича, ему открыла Буба и с приветливой французской улыбкой номер первый сказала:

– Bonsoir, monsieur Александр Петрович! Идите, пожалуйста.

И на вопрос, дома ли Иван Матвеевич, ответила с улыбкой номер второй – более интимной и чуть-чуть лукавой:

– Нет, папа не дома. Но он обещался сегодня бывать к ужину. Вы можете поджидать…

Глядя на ее красивые и совершенно – как безоблачное небо – пустые глаза, Александр Петрович подумал, что, пожалуй, правы сплетники, уверяющие, будто она с хладнокровием, ловкостью и расчетливостью, в таком возрасте почти невероятными, обирает «в сухую» сверстника и товарища Ивана Матвеевича по корпусу, разбогатевшего во время войны малярного подрядчика Марлевского. В столовой – не слишком эффектная в туалете собственной конструкции – Лидия Васильевна вела разговор о нуждах сестричества святой равноапостольной княгини Ольги со своим батюшкой, веселым старичком, одетым относительно опрятно, без того налета «На дне» Горького, который почему-то свойствен костюму большинства русских священников за границей.

Рядом с отцом Дмитрием сидел член приходского совета. Это был, по эмигрантским понятиям, еще совсем молодой мужчина, рыжебородый, плотный, в сером костюме с очень настойчивым – по цвету и рисунку – галстуком из искусственного шелка. В лице его было что-то такое, чего обычно не замечается у людей, не имевших счастья проживать под мудрой властью марксистских благодетелей: какая-то противоестественная помесь притаившегося под кустом зайца с готовящейся к прыжку из-за того же куста рысью.

Представившись обществу и включившись в беседу, Александр Петрович все время – по возможности, незаметно – разглядывал рыжего и пытался вспомнить, где он его видел – и в этом не успел никак. Однако тревожное ощущение какого-то неблагополучия оставалось, и память продолжала лихорадочно перебирать свои картотеки.

Когда Буба в хозяйственном передничке, пикантная, как опереточная субретка, стала накрывать на стол, Александр Петрович, взглянув на часы, сообразил, что Иван Матвеевич и на этот раз надул – уже своих домашних – и что лучше будет пойти поесть просто к себе: рыжий почему-то нестерпимо раздражал. Сославшись на свое безработное положение и неотложные дела, Александр Петрович поцеловал все еще прелестную ручку Лидии Васильевны, подошел под благословение к отцу Дмитрию и вяло подержал свою ладонь в могучей длани рыжего.

Провожая его до дверей, Буба сказала ему с улыбкой номер третий, загадочной, как Джоконда:

– Если вы прохаживаетесь по Montparnasse, папа иногда там оставается долго… с клиентами!..

«А чем черт не шутит… – думал, выходя на улицу, Александр Петрович. – Может, и вправду стоит поехать еще раз на Монпарнас?

Он спустился в метро, придерживаясь за перила, а где их не было, – просто за стенку.

«Вот наш нацмен, – бормотал он, широко жестикулируя в бесконечном и в этот час почти пустом коридоре, – он и обмеривает, и обвешивает, и обсчитывает… Общепризнанный разбойник!.. Перед ним самый лихой европейский спекулянт – Франциск Ассизский… Но когда хозяин не заплатит… или без работы – придешь к нему: Ной Ноич! Дайте в долг! По-жа-луйста!.. Никогда не отказывает… Никогда!.. И никогда не пристает с ножом к горлу: плати!.. Другая земля его вскормила… Воздух другой!.. Воздух!..»

Александр Петрович демонстративно вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что для самого себя неожиданно и не вполне понятно как очутился в вагоне и что от его монолога веселеют и начинают переглядываться сидящие и стоящие в разных углах полусонные полуночники.

Не желая отдавать на посрамление лучшие проявления своей души, Александр Петрович взял себя в руки, замолчал и принял вид интеллигентный. И это было тем более кстати, что его стало укачивать и где-то под ложечкой возник томительный комок… Однако родная станция пришла раньше возможных физиологических последствий. С помощью явно сочувственного кондуктора Александр Петрович выбрался из вагона и, не теряя контакта со стенкой, поплелся по неизбежному коридору. По дороге он чуть было не лег костьми на движущейся лестнице – как только проклятая машина полезла вверх – в том же ритме в пищеводе стал подыматься роковой комок. Еле удержав его затиснутыми зубами, вспотев от катастрофических предчувствий, Александр Петрович шагнул с последней ступеньки на неподвижный пол и – опасно споткнувшись, со всей еще доступной ему поспешностью метнулся к выходу.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.