В последние годы в национальных республиках и областях все чаще появляются писатели, которые пишут как на родном языке, так и на русском. Это – замечательное явление. Хорошо зная жизнь своего народа, его накопленное веками духовное богатство, они делают их достоянием всероссийским, всесоюзным, то есть весомо служат величайшему процессу современности – духовному взаимообогащению народов. Вполне естественно, что они становятся также добротными переводчиками.

Виталий Захаров – один из таких писателей. Он молод, но работает над словом серьезно, неустанно, учится (он слушатель Высших литературных курсов), много сил отдает переводам с чувашского. Думается, что русский читатель с интересом встретит это новое имя.

Леонид Агаков, народный писатель Чувашии

Завидев его опять перед собой, водитель ЗИЛа с грязными, заляпанными навозной жижей бортами осадил машину так, что она метров пять проскребла колесами по тряской мощенке. Геннадий насмешливо сделал ручкой высунувшемуся из кабины изумленному, глаза на лоб, усачу и, звонко оттолкнувшись палками, скатился с обочины. И пошел, пошел выстреливать крутые острия лыж в дымчатый березнячок, сквозь который маячили кресты и оградки.

«Садись, подвезу! о – крикнул этот сердобольный сельский шофер Геннадию на окраине Каната, зная, наверное, что этому чудаку на диковинных лыжах не попасть к ночи в ближнюю деревню – она за двадцать верст от станции. «Спасибо, я опешу», – ответил тогда Геннадий и, пропустив грузовик, свернул в поле. Напрямик выгадывалось верных полпути, и вот где-то через полчаса хорошего хода по устоявшемуся насту он выскочил на дорогу перед ЗИЛом.

«Ну. давай, давай! Смотри – вон и мемориальная доска уже висит на столбе: здесь в такой-то день, такой-то час великий Торопков на своих двоих обогнал четырехколесный транспорт», – скривился Геннадий и толчком влетел в прогал между деревцами.

Наст под ногами чувствительно утончился, прогнулся с хрустом, но проломиться не успел: Геннадий уже проскочил березняк, вылетел на полянку. Сбавил шаг, осматриваясь. Последний раз он был здесь в прошлом году, в пышный после троицын день, да и заходил не отсюда, а от деревни. Зима и снег, оголив примогильные кусты и сгладив холмики, незнакомо раздвинули кладбище, но старый вяз, сторож фамильного участка Торопковых, высился по-прежнему купно, даже чешуйчатый наплыв на его стволе виделся издали. К вязу и направился Геннадий, осторожно протискиваясь в узкие коридорчики между оградками. Отцову могилу узнал лишь по взятому в треугольник кресту на соседней, дедовой. Вместо памятника со звездочкой над отцом теперь стоял витой, весь в разновеликих колечках, черный крест, а квадратик нержавейки с крупными буквами «Торопков Иван Васильевич. 1911 – 1974» был притянут к нему медной проволокой. Мать, передали потом Геннадию, сразу же хотела ставить крест, но ее отговорили: так, мол, нельзя – Иван Васильевич был человек известный, даже в учителях походил... И она сперва переждала, решилась уже потом, только оградку сделать, еще не успела. Знал бы, что могила отца без оградки, послал бы денег, – мать сама разве когда попросит?

Он длинно, как мальчишка, вздохнул.

Впереди предстояло более тягостное дело, чем это виноватое стояние здесь. С мертвыми проще: их воображаемый ответ можно гнуть как тебе удобнее – не видят тебя они, и не слышат, и молчанием своим не травят душу...

Геннадий приткнулся спиной к вязу и стал смотреть, как с той стороны поляны медленно наступают сумерки. Приглядеться пытливей, словно бы живые волны – зыбкие, мохнатые – отходят от ельничка, в котором скопилась темь. Они прокатываются по тускло-серебристому снегу, пронизывают, обтекают кладбище со всем его грустным хозяйством и уходят в березняк, а из ельника выплывают новые волны, гуще и грузнее, и все это происходит в такой тиши, что начинает тонко позванивать в ушах. Ветер затаил дыхание, и ветка вяза, нависшая близко у глаз, будто вморожена в синюю стынь неба.

Не хотелось идти, тишина и текучие сумерки убаюкивали, но мороз, не шутя, взялся за щеки. Геннадий вздохнул, напоследок еще раз скользнул взглядом по могилам отца и деда и не спеша зашагал к ельнику. Там всего-то скатиться просекой и влетишь прямо в Тобурданово, в родную деревню, улицы которой длинно и просторно разбежались вдоль берега скованной льдом реки...

Остановился Геннадий в искристом квадрате света, падавшем на улицу через палисадник, снял лыжи и принялся протирать их медленно, тщательно, до снежинки. Мысли опять замелькали непрошеные: снежок-то. мол, сегодня какой – самый, пожалуй, ходкий из всех – на твердой корочке слой пушистой пороши. Липкая в теплынь, пороша эта в трескун - морозы становится пористой, мелкозернистой, и скольжение тогда – успевай ноги! По такому он наверняка обошел бы Рёнлунда. Обштопал бы как пить дать!..

Геннадий потянул одеревеневшую от мороза веревочку, щеколда звякнула, и калитка скрипнула сухо. Он шагнул во двор, не желая принимать близко к сердцу припоздавшую колкую мысль, что снегу-то, в общем, наплевать, кто идет по нему – Торопков или Рёнлунд. он ходок равно для всех.

Дверца сеней беззвучно провалилась в темноту, лишь тронул Геннадий вертушок. Показалось, что тут мороз даже круче, чем на воле: в темноте всегда холоднее, чем на свету. Звучно протопал заледенелыми ботинками к двери в избу, опустил руку точно на скобу и потянул на себя. Сначала увидел угласто-ломкую – со стены на скамью и на пол – громадную тень, а затем уже мать, сидящую у самовара под самодельным, мелкими бусинками абажуром на длинном шнуре. Свет от этого наивного абажура лежал по избе большими ровными ломтями. Часами сидит мать вот так. притулившись к ребру стола, и пьет страшно горячий, только что булькавший в самоварном чреве чай. «Перестало греть сердце-то, остыло, живот ему в помощь зову...»

Сидит она, высокая, прямая и дощато-узкая, держит толстенную глиняную кружку обеими руками и мелко прикладывается к ее краю тонкими, высохшими губами. Сидит и смотрит в пеструю клеенку, будто нарисовано на ней бог весть что, а не простые ромашки, оплетенные неровными, в ладонь шириной, голубыми почему-то листьями. И теперь она не услышала дверь, очнулась, лишь когда белый ком хлынувшего через порог мороза прокатился по полу и мягко ткнулся ей в ноги. И все равно не шелохнулась, так и осталась сидеть с повернутой к двери головой. Невидимыми из-под оренбургского пуховика – Геннадиев подарок, накинула-таки! – глазами проследила, как сын приставляет к стене в углу лыжи, чуждо яркие на тусклых бревнах.

– Ну, вот и я, – бодро сказал Геннадий, шагнув к столу.

– Килех. Ирть, – сказала она ровно.

Он споткнулся на этих «входи-проходи», на века припасенных у чувашей для всяк входящего. Но она, кажется, и сама уловила неловкость своих слов или же ненормальность какую-то почуяла во внезапном явлении сына. Не

приезжал Геннадий по зимам никогда: зима была его сезоном, его кормилицей да и всей его жизнью. Пристукнула своей кружкой о стол, приподнялась с табуретки и подалась к нему. Да нет, только показалось: словно ветром увело ее в сторону, уткнулась в старый, до бронзовости, буфет, стоявший в простенке между окнами, и повернулась от него уже с другой кружкой в руках.

– Ай-юй, и чем думают люди? – сказала, возвращаясь к самовару. – Кто ж по январю в пинжаке одном ходит? Садись быстренько, кипяточком вот согрейся.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.