Ленька всегда появлялся внезапно, но ему никогда не удивлялись. Являлся он обычно исхудавший, без копейки денег, жадно закуривал дедов табак, шумно и торопливо смывал усталость и дорожную пыль, походя отвечая на расспросы, садился к столу и отводил душу, набрасываясь на водку, борщ, сало, винегрет, на все, что хлопотливо выставляла перед ним бабушка, приговаривая: — Ох, скиталец! Ох, скиталец!.. Еще когда он наклонялся над умывальником, я заметил: макушка у Леньки уже очистилась от волос. Стареть стал, значит. А для нас он все Ленька да Ленька.

Мы все на него смотрели с участием. И слушали, как Он, вспотев и раскрасневшись от еды и питья, начинал уже обстоятельно, в лицах, с интонацией и выводами рассказывать, чем завершился очередной этап его сложного жизненного пути. Чтобы послушать Леньку, дед даже не стал включать в обычное время радио, передававшее подробный выпуск последних известий со сводкой погоды. Решил, что ради приезда Леньки можно и нарушить распорядок.

Чаще всего в своем повествовании Ленька употреблял слово «рок». Оно было одним из самых главных Ленькиных слов, и Ленька произносил его уважительно, для пущей вескости налегая на «р» и строго обводя нас своими светлыми глазками. С той же значительностью он выговаривал свою фамилию — Недбайло. Редкую эту фамилию он получил от отца, которого не помнил. А мать, старшую сестру моей матери, Ленька навещал, как и стариков, редкими наездами.

— Я Недбайло, — гордо говорил Ленька в разгар ужина, — и я знаю жизнь. Ты ее не знаешь.

Последнее относилось ко мне.

— Рок неумолим, — продолжал Ленька. — Но и Недбайло — человек крепкого кроя. Очень крепкого. И мы посмотрим еще, кто кого.

Мы смотрели на него и дивились: откуда в таком маленьком человеке столько настырства и почему оно, это настырство, вот уже сколько лет не приложится ни к какому делу и не принесет ни счастья Леньке, ни покоя старикам, которые всей душой болеют за Леньку и его нескладную жизнь.

Он уже и в техникуме учился, да не доучился, и нанимался шофером в карьере, работал в Сибири, в геологоразведке, потом понесло его на путину к рыбакам, начинал валить лес в тайге, снова шоферил, пока не лишился прав, пробовал счастья в Крымском винодельческом совхозе, и всюду дело кончалось какой-нибудь историей, после которой Леньке едва хватало денег добраться до стариков, где отъедался, отсыпался, отгуливался, а затем, снова сытый, одетый, обутый и снабженный деньгами на дорогу, делал краткое, но впечатляющее заявление:

— Я Недбайло. И мне пора. Рок? — Тут Ленька делал паузу, как бы оценивая все заново. — Недбайло не такой человек, чтобы покоряться ему. Мне пора.

И, полный решимости, пускался в новое предприятие, внушая надежду себе и старикам, что все устроится и он, Ленька, встанет наконец на ноги.

Он живо представлял, как вернется в поселок. В новом костюме, независимый, с большими деньжищами и собственными папиросами. Как он купит бабушке какую-то необыкновенную кастрюлю, которая, можно сказать, сама варит, кофту и платок из чистого мохера, выхлопочет, чтобы ей вставили «полный мост из чистого золота», а деду будет «костюм шевиотовый» (Ленька почему-то хотел, чтобы костюм был непременно шевиотовый) и «трость из чистого сандала». Ничего нечистого Ленька знать не желал.

А старикам уже давно было не до мохера и не до сандала. Им лишь бы внук снова не влип в историю, как с тем же винодельческим совхозом, где Ленька так нахимичил, что деду пришлось покрывать его долг из своей пенсии.

— Бог с тобой, Леня, скиталец ты наш, устройся хоть сам-то.

Но Ленька упорно брал прицел на большие деньжищи, мохер и сандал. Рок? Да Недбайло на него тьфу с хорошего разбега.

В последний раз он вроде закрепился года на три недалеко под Москвой и крайне заважничал. Он нас и раньше письмами не баловал, а тут совсем писать перестал. Сошелся с какой-то женщиной. С ребенком. Женщина, правда, моложе его. Это я к тому, что первая жена была старше Леньки и выгнала его затребовав алименты на мальчика. Ленька приезжал тогда злой, обиженный, но не покорившийся року. И вот сейчас он снова представлял нам подробный анализ того, как жил он в последние тяжкие месяцы.

— Кулачье. Очень трудные люди, — характеризовал он свою вторую не то подругу, не то жену и ее родственников. — Пятистенка у нее. Огород втрое больше вашего. Сад. Недбайло все вечера в земле роется. Станция рядом, между прочим. И вот она мне говорит: «Набери два ведра груш». Понимаете? «Два ведра груш, — говорит, — набери. И тащи, продай все на станции». А я ей: «Я Недбайло, и я никогда ничем не торговал. И торговать не буду. Понимаете, Недбайло на это не пойдет!»

И Ленька строго обвел нас глазами, словно это мы заставляли его торговать грушами и совестью.

Но, проживая в пятистенке, Ленька все же покорился року раз, и второй, и третий. И стал продавать груши, гладиолусы, яблоки, крыжовник, лук, редиску, огурцы.

— Я Недбайло. И я все терпел, понимаете? Ради семьи. — И он уничтожающе проговорил: — Кулачье... Очень трудные люди.

— А как я питался и чем я питался? — спрашивал Ленька притихших стариков. — Она кобеля своего лучше кормит. Здоровый. Морда — такая вот. — Ленька широко раздвигал руки. — Все добро ихнее охраняет. — И рассказчик

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.