Рок

на минуту умолк от нового прилива презрения к кулачью и трудным людям.

— Все до копейки ей оставлял, понимаете? А ей все мало! А когда Недбайло стал ей права качать, правда, под этим делом, — Ленька показал на почти опустевший графинчик, — она его в милицию. За вроде как буйство к погром совместно нажитого имущества.

Бабушка горестно качала головой, а дед вставал и ходил по горнице, куря и взвешивая итоги очередного злоключения внука.

— До чего доходило: в заборе дыра у них, крохоборов. Так они мне: «Ставь капкан», — говорят. Волчий капкан, понимаете, ставь.

— На што? — испугалась бабушка.

— На што! — Ленька крутнул головой и ненавидяще поджал губы. — Чтобы соседи, если вдруг полезут, в капкан захлопнулись. Во! И Недбайло сделал так! Поставил!

Единственным светлым пятном в повествовании был эпизод, как в капкан в конце концов попал сам... хозяйский кобель, в чем немедленно был обвинен опять же он, гордый Недбайло.

Наконец, Ленька уморился от еды, питья и своих излияний. Пора было спать. Я пошел к себе за стенку, а бабушка, неслышно ступая по тряпичным половикам, взбила для гостя перину, которая была, наверное, ровесницей бабушки, постелила мягко похрустывающую чистую простыню, заботливо положила в голову две пухлые подушки, пахнущие домом, чистотой, уютом. И, едва погрузив свое сухое уставшее тело в это блаженство, Ленька уснул, забылся под мирное тиканье ходиков, в тишине, которая так нечасто выдавалась в его беспокойной, беспутной жизни. Но и во сне ему не было покоя. Он вздрагивал, стонал, скрипел зубами, словно продолжал борьбу со своим несговорчивым роком, а иногда вдруг, совсем как ребенок, всхлипывал и чмокал губами.

Не спали старики. Из-за стенки я слышал, как бабушка что-то тихо говорила деду, будто увещевая. Должно быть, просила пойти на станцию, на стройучасток, в потребсоюз и похлопотать, чтобы Леньку приняли. Пусть, дескать, будет рядом, на глазах.

Дед отвечал ей неодобрительно. Я только одно расслышал отчетливо:

— Не денег ему не хватает, а ума.

Мне тоже раньше было жалко Леньку. Не скажешь ведь, что нрав у него какой-то исключительно несносный. Конечно, по пьяному делу он бывает особенно хвастлив, занозист, за что его нередко бивали. И крепко бивали.

Последний Ленькин приезд совпал с похоронами соседа Харитонова. Тот умер, как и жил: никому не жалуясь, никого не беспокоя. А так: наколол дров у крыльца, снес их в дом, уложил за печкой и, сняв валенок со здоровой ноги, присел покурить. И все.

Был март, но стужа стояла январская. Да еще с ветром до костей. Но до кладбища пошло на удивление много народу. Пошел и Ленька. Сказал: «Из уважения к мировому мужику и солдату». По тем же причинам за гробом пошли дядя Коля Бысов, военком Перхуров, бухгалтер потребсоюза Сазонов, Сокол Иван Иванович, завуч, еще меня учивший немецкому, — народ пожилой, семейный, пришедший с войны.

Раньше всех по инвалидности вернулся Харитонов. Я по малолетству не знал подробностей, но говорили: жена его бросила, оставив дочку, которую в школе за худобу и бесцветность мы звали Верка-фанерка. Несмотря на крайний спрос на мужчин, Харитонов второй раз не женился, а из-за малограмотности и скромности командных должностей не получил, работал конюхом. Мы, ребятня, очень тогда любили цепляться за любую подводу. И чем свирепей нас отгоняли, тем это нас больше раззадоривало. С Харитоновым было не так. Когда для Серко было не грузно, Харитонов пускал нас на телегу. А то и вожжи давал подержать. А если уж нельзя было, говорил: «Уморился Серко нынче, не до гульбы. Пожевать бы». И мы тащили для Серко кто что мог. Знали: это по душе Харитонову.

А еще как-то так получилось, что если кому надо сруб раскатать, печь переложить, трубу почистить, то Харитонов оказывался при этом главным помощником. Печник он, правда, был так себе. Нам вообще всю печку искорежил. Но переживал от этого больше нас. И мы на него не могли обижаться.

Так вот, вернулись мы тогда с кладбища к поминкам. Верка-фанерка (а теперь уже Вера Ферапонтовна, медсестра) уставила стол всем, что требуется. Но не пилось что-то, не елось. И говорили тихо и мало.

Леньке не по душе было это оцепенение. Он встал, торжественно осмотрел всех и заговорил:

— Нас мало осталось. Мало нас осталось, говорю. О тех, кто погиб, — моей речи нет. Не вернуть их. Рок, как говорится. А те, кто вернулись, продолжают здесь, в тылу, как на передовой... Несмотря на старые раны, — здесь Недбайло звучнее стал произносить «р», — нервы и прочее, они продолжают, как в атаке. Такие вот... — Ленька с чувством и значением потыкал вниз пальцем, — такие, как Ферапонт наш, они всегда скромняги были. И всегда первые — в атаке и здесь, в тылу. Выпьем за таких, товарищи!

Должно быть, Ленька ходил в атаки не хуже других. И, должно быть, на поминках всколыхнуло его что-то старое — от тех времен, когда он ходил в атаки, а после хоронил Харитоновых, Ивановых, Петровых, Сидоровых. И сказал он тогда, на поминках, не «братва», не как-нибудь еще, а «товарищи».