Разноцветное платье

Роман валялся в траве перед домом, пихнув под голову робу, перелистывая замусоленный, с выдранными страницами журнал. Собаки подходили, обнюхивали и лизали его босые ноги. Он читал неправдоподобный, без конца и начала, рассказ, казавшийся ему сплошным обманом, с ненастоящими, выдуманными людьми, их словами, делами и отношениями. Он пугался: а вдруг и правда существует такая жизнь и такие люди и это-то и есть настоящее, а он ослеп, сбился с пути в своих вечных метаниях?

«Кто бы про меня написал! — подумал он в беспокойстве. — Мою бы жизнь кто описал, кто б ее понял! Я б ему рассказал — сиди да записывай!»

Он представил себе человека с внимательным чистым лицом, раскрывшего тетрадь. И себя, сидящего перед ним, доверяющего, желающего заинтересовать человека своей, судьбой. Было много интересных историй, можно прямо в журнал. Как поймал на уду тайменя в рост человека и, укрощая, плыл на рыбе верхом, колотя ее в череп ножом. Или про соболиные ловушки, когда в сруб заносили туши убитых лосей и соболи сбегались на падаль со всей округи, — так и брали их разом полсотни, подымая кол, опущенный в сруб через крышу. Или про то, как сидели в пургу на заимке, карабины на лавках, и они с напарником, забив в бочонок дрожжей и сахара, катают его ногами друг к другу, а вечером пьют допьяна шипящую брагу. Пиши, публикуй в журнале.

Но нет, не об этом хотелось ему рассказать. А о том, зачем он живет и кто он такой, Роман, как он себя представляет: всю свою жизнь, и страну, и людей. Что думает он про работу, про деньги, про мужиков и про женщин, как понимает совесть и какая всему цена. Он пробовал сейчас все это обдумать, чтоб изложить по порядку, но не мог. Все путалось, оставалось невысказанным, а там, откуда должен был появиться рассказ, что-то болело и мучило.

Он работал сварщиком в разъездных бригадах на севере Казахстана. Варил трубопроводы в бетонной громаде ГРЭС в Ермаке в пусковые бессонные ночи. Запускал конвейер на тракторном в Павлодаре, глядя, как движутся зубастые блестящие гусеницы. В Экибастузе на разрезе наваливал на корончатый ротор победитовые насадки, дробившие породу и уголь. Мотался по степи, по совхозам, радуясь белым снегам, черным пятнам пасущихся лошадей.

Однажды его позвали варить давшую течь водонапорную башню. И он, как был, сгоряча, в резиновых сапогах, пиджачке полез с аппаратом в гулкую черную емкость. Стоя по колено в воде, обкалывал лед, обнажая разрыв, озарял ржавое нутро вспышками сварки. Заварил огреху, выбрался мокрый, продрогший. А вечером слег в жару и бреду.

Его колотил озноб, в глазах взрывались белые звезды сварки, и сквозь вспышки — лицо его Клани, шепчущее, утешающее, и руки ее, кладущие на лоб холодное полотенце. Она растирала его водкой, раскалила печь докрасна, а потом разделась и легла, грела его своим телом. И он, прорываясь сквозь бред и озноб, чувствовал: она здесь, прижимается к нему, глаза ее все в слезах.

Да как же оно так случилось? Что их с тех пор подменило? Выдуло их молодость, тепло, красоту: утомило в метаниях по огромной стране. Очерствило, огрубило их души. Как им опомниться, как понять и вернуть?

Роман вскочил. Собаки шарахнулись с визгом, поджав хвосты. Он стоял, крутя головой, держа замусоленный, старый журнал, порывался куда-то бежать. Но из домов уже выходили люди, натягивали робы и сапоги, двигались к лодкам. Летели над озером их зычные выкрики.

Лодки, как черные перья, веером расходились по озеру. Рассекали столб вечернего и едкого солнца. Роман сидел на носу, подставляя ветру плечо, смотрел на проносящиеся острова. Бригадир правил к поросшей кустами тоне, ткнулся в плещущий берег, где в воде со вчерашнего дня колыхался огромный невод.

Рыбаки, не вылезая из лодки, хлюпали тяжелой капроновой снастью, вытряхивали из нее дохлую, начинающую тухнуть рыбу — зеленых шершавых окуней, белобрюхих сорог. Отшвыривали их далеко, и они всплывали, утопив хвосты. Прилетел огромный озерный коршун, взмахивал пышными крыльями, прицеливаясь, нависая над рыбой, но хватать не решался. Попадал на солнце растопыренными выгнутыми перьями, становился оранжевым.

Рыбаки выбрали снасть, сложив ее в лодку пахнущей влажной горой.

— Здесь, что ль, бросать-то будем? — спросил Роман, глядя на коршуна, на загнутый клюв, мерцавшие бусинки глаз, треугольный расширенный хвост.

— Оглядеться надо. Пришел, нет, косяк, — сказал бригадир, пуская лодку от берега. Они сделали круг и застыли на вечернем заливе. Бригадир вытягивал жилистую крученую шею, косил подбородком, вглядываясь в залив, искал на нем плески.

Солнце ушло за лес. Высокое недвижное облако розовело над озером, отражаясь в белесой воде. Хребты парили невесомые в заре, с голубыми прожилками ледников. Бледная, размытая, круглая, вставала луна. Роман замер, глядя на прозрачное мерцание хребтов.

— Тута) Пришел косяк! — присвистнул бригадир, кивая на мелкие острые брызги убегавшей серебристой молоди, за которой, невидимые, гнались щуки и окуни. — Тут бросать станем!

Они высадились на берег. Роман вылез из лодки и обмотал за ствол конец веревки, придерживая выползающий через борт невод. Лодка удалялась на малых оборотах, тихо стуча, ясно чернея на малиновой воде. Невод сыпался бахромой, оплетая отражение розового облака, в котором стоял косяк. И Роман не мог оторваться от вод и далеких гор, чувствуя сладость и муку, не умея ее объяснить, свою безымянную жизнь, красоту азиатской зари.

Лодка вернулась. Рыбаки влезали, становились один за другим, перенимая концы, упирались, тянули. Натягивали жилы на руках и на шеях, взбухали кулаки. Хрипели, охали. Невод вяло шел, и Роман, напрягаясь, бросал под ноги волны набегающей ячеи.

Облако гасло, уходило из невода. Луна поднималась, наливаясь светом и белизной, волновала озеро легчайшим своим отражением.

Они работали, дышали паром. Луна горела в потемневших небесах. Катился по озеру лунный свет. Они вытягивали тяжеленный кошель, колыхнувший их, потащивший обратно в озеро. Но они в натуге, с руганью упираясь в дно сапогами, выволакивали его за кусты и на травы. Он грохотал, колотился, словно в нем работал огромный сияющий ротор, отливая синими молниями.