— Попадись они мне только! Я им устрою веселую жизнь на плацу... Морфология, синтаксис, Маркес-таркес... Простофили... И как я только согласился на этакой змеюгё жениться!...

Друзья молчали, удерживая его своими железными руками, но под конец не выдержали и расхохотались в полный голос. Смех их успокоил молодого человека, Петр затих. Они все снова присели к накрытому столу. А к полуночи по комнате разносились несвязные слова простых народных песен.

Елена вернулась только через три дня.

— Отец тебя вызывает.

— Куда? В казарму?

— Нет, к нам.

Они молча вышли, поднялись на знакомый третий этаж. Елена позвонила; дверь отворилась. Воспоминания повлекли лейтенанта к началу, к тому дню присяги: вот сейчас Елена встанет в дверях, время повернется вспять и можно будет все исправить... Но в коричневом прямоугольнике возникло усталое лицо полковника Стефанова, лейтенант козырнул и зачастил:

— Товарищ полковник, лейтенант Стоянов по вашему приказанию явился!

Полковник в домашней свободной куртке, должно быть, почувствовал себя неловко. «Вольно! — наконец догадался он. — Входи!»

— Слушаю! — Петр Стоянов вступил в знакомую прихожую. Сели. Наступило долгое мучительное молчание.

— Папа! — не выдержала дочь. Полковник молчал, не поднимая глаз.

Мы всё поняли! — воскликнула Елена.

Петр Стоянов поднялся. В душе его возникла жалость к полковнику, та самая жалость, какую он когда-то испытывал к своему сгорбленному старому отцу.

— Все ясно, товарищ полковник, не беспокойтесь. — Петр вышел с достоинством победителя...

Улицы почти пусты, в окнах светятся телевизоры, их немигающие голубые глаза пристально вглядываются в Петра Стоянова. Он останавливается, город ему тесен, десять минут вперед, десять — назад, по полчаса в обе стороны, и только далеко сверху темнеет безбрежность пространства, молодого лейтенанта одолевают мечты о романтике далеких гарнизонов, о суровой пограничной тишине. Однако постепенно ночной холод охватывает его тело, и Петр Стоянов вздрагивает. «Надо вернуться», — думает он. И по привычке вступает на знакомые улицы, бодро шагает к дому, в спальне светится окно. «Плачет, наверно», — думает Петр о жене. Поднимаясь по лестнице, он решает держаться гордо и твердо, не понимая, что, в сущности, именно в этой последней гордости и выражается его поражение... А после в муравьином движении воинской колонны лейтенант будет искать странные, невозможные решения, к концу учений ярость его спадет, и только где-то в глубине души останется смутно тлеть унылое недовольство жизнью, которое он сам едва ли сможет себе объяснить.

Хэмингуэй

Когда меня спрашивали, чем занимается мой отец, я отвечал гордо: «Журналист!» — и бросал направо и налево вызывающие взгляды. Слово «журналист» должно было внушать уважение, а отец мой плелся по тротуару шаркающей походкой, слабо улыбался и вежливо приветствовал знакомых.

Говоря о его профессии, я не углублялся в подробные разъяснения. Маргарита, например, любила рассказывать, как отец ее ругает учителей на педсоветах, как наставляет их, чтобы были с нами построже, а главное, чтобы не допускали опозданий на утреннюю зарядку. Отец Маргариты работал директором школы, в которой мы учились, а до того служил офицером на границе. Утреннюю зарядку он считал основой всякой дневной деятельности. Пока мы выполняли упражнения, а учитель физкультуры выкрикивал свои «раз-два» в микрофон, я представлял себе отца. Вот он переходит улицу, вот входит в редакцию городской газеты, на первом этаже — огромный почтовый ящик, он отпирает ящик и начинает медленно подниматься по витой деревянной лестнице, бережно обнимая обеими руками кипу газет и писем. Редакция помещалась в доме бывшего фабриканта, в гостиной, где некогда звучало пианино, теперь расположились культурный и сельскохозяйственный отделы, а в прежнем чайном салоне стучали пишущие машинки. Аромат дорогого чая все еще пропитывал стены, отец иногда входил к машинисткам, раздосадованно принюхивался и бормотал: «И жили же кровопийцы!»

Когда мы с Маргаритой постепенно подружились, я почувствовал себя счастливым. Все мальчишки из нашего класса мне завидовали. Из школы мы с ней возвращались вместе. А по пути беседовали о самых различных вещах и наконец остановились на проблеме отцов.

— Журналист, — повторила она задумчиво и совершенно логично продолжила, — значит, он пишет.

Мне ничего не оставалось, как подтвердить. Я прекрасно знал комнатушку моего отца в редакции... Раза два или три мне случилось побывать там. Отец тяжело опускается на стул, машинка у него старая, не пробивает заглавных букв, отец вскидывает правый палец, тишина вздрагивает от первого удара, затем сыплется уже целый град ударов, бумажный лист чернеет от множества отчетливых знаков, и в конце концов раздается зловещий скрежет — журналистское вдохновение иссякло.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.