Пятеро в небе

Авиация, вообще говоря, имеет множество достоинств настолько очевидных, что апологеты ей в наше время уже не нужны. Арктической в особенности. Хотя бы уже потому, что без нее здесь ни шагу, и пусть не покажутся читателю натяжкой размышления автора на этот счет — они из скромного, но личного опыта.

Порт на берегу арктического залива — дело, понятно, сезонное и, по здешним местам куда как короткое. Когда на десять месяцев станут реки, авиации возить, не перевозить. Вездесущий Ан-2 не везде выручит — ему хоть и маленькую, а полоску подавай. Так что львиная доля работы остается винтокрылым. Кто забросит, например, геологическую партию на «бесполосную» точку, отсеченную от базы топями и десятками рек, для вездехода неодолимых? Кому по плечу доставить туда же и смонтировать буровую, бесперебойно снабжать ее горючим, а людей — продуктами? Каким еще ходом доберутся ветеринары к кочующим оленьим стадам, разбросанным на тысячеверстном пространстве? Какой аппарат, кроме вертолета, сядет на скалистый мысок таймырского озера, чтобы взять улов ценнейшей здешней рыбы — гольца, омуля, муксуна, доставить одну рыболовецкую бригаду и снять другую? И кому еще под силу высадить отряд гидрологов с полным снаряжением на маленький островок в океане, отрезанный от материка многолетним торосистым льдом? Да и ледокол с атомным. сердцем без вертолета как без глаз...

А мы летим. Пока со всеми возможными в этих краях удобствами: любуйся себе на синий океан в белых пятнах ледяных полей, на необитаемые и обитаемые острова — то рыже-бурые, если проглянет солнышко, то сизо-серые, когда светило скроется. Но скоро иллюминаторы затягивает непроглядная мгла — ни океана, ни островов, ни неба. Напарник мой, недовольный (как, впрочем, и все фотокорреспонденты) погодой, задремал.

— Все равно до Среднего ничего не увидишь — читай — Бортрадист протягивает мне затрепанную, похоже, всей эскадрильей зачитанную книжку «Иностранной литературы». В ней американский роман «Челюсти». Дома руки бы не дошли до модного бестселлера, а тут можно, и поглядеть, в чем там дело. И покуда в иллюминаторе мгла, страниц с полсотни прожевал. Пока только страшно; если цель литературы — пугать читателя, тогда все в порядке... Но вот побежала под нами узкая, с юга на север вытянутая полоса острова Средний. Ладно, в гостинице дочитаем.

Эх, гостиница! Летная гостиница на восьмидесятом градусе северной широты. у самой макушки планеты! До дома отсюда «пилить и пилить», а до точки, где в пучок сходятся все меридианы, исчезают параллели, а из четырех сторон света остается только одна — юг, — рукой подать. Но вот, руку на сердце, положив, скажу: ни в каких столичных отелях, в курортных высшего класса апартаментах тепла такого и уюта не сыскать! А уж щец таких наваристых пушистого, своей выпечки хлеба да с корочкой, нежно хрустящей, только и можно что пожелать!

Второй уже час ночи, солнце так и шпарит в окошко нашего номера, а пятеро ребят, сняв полярные доспехи, в майках, в тренировочных костюмах, в домашних на босу ногу тапочках сидят на койках и говорят, говорят-прикидывают ребята, какой у кого завтра выйдет выходной. Командир сколотит наконец обещанную Рэмке будку; бортмеханик махнет с ружьишком в тундру — сезон в разгаре; бортрадист займется дома с двумя своими пацанами; штурману нельзя уже больше откладывать «свадебное путешествие» — прогулку с женой по Енисею; а второй пилот напишет наконец на материк письмецо, которое холостую его жизнь повернуть должно на новый курс. Ну а вечером все вместе мы посидим. У кого соберемся?..

Эх, Юра! Сережа! Витя! Володя! Саша! Друзья вы наши сердечные! Что же делать! Так случилось, что ни одно из этих желаний не сбылось в тот ожидаемый вами выходной.

Не было выходного. Была работа. А она здесь такая, что когда кому-то плохо, зовут вас. В тот день на Земле Франца-Иосифа, на острове Греэм-Белл, заболела девушка. Нужно было отправить ее в больницу на Диксон. Правда, особо срочного ничего нет, да и погодку можно было бы подождать получше, но для кого как, а для вас чужого горя — это уж точно — не бывает.

Пятеро усталых ребят поднимают машину и гонят ее в непогоду через океан на край земли. В оба конца, между прочим, две с половиной тысячи верст. И думать больше ни о чем некогда.

Один бортмеханик, благо живет близко, успел сбегать домой, притащил увесистую пачку газет и журналов, пришедших ему с последней почтой — будет что почитать в дороге. Ждем только доктора.

Хоть и специальный — санитарный — у нас рейс, а пассажирами попутными и грузами тут никогда не обидят: другого транспорта нет. И чего только нам не подкидывают: телевизор цветной, помидоры, зеленый горошек, гитара новая в целлофане. А на ящиках, на коробках, на мешках экзотические адреса — о. Уединения, м. Желания, о.Хейса. И почта, конечно. Письма в Арктике — статья особая: пишут их здесь, как в старину, обстоятельные, подробные, толщиной каждое в школьную тетрадку. К увесистому такому конверту испытываешь некое благоговение, не то, что на материке — уходит там мода на письма.

А вот и белый с красным крестом «уазик» подкатил — привез доктора и безраздельную хозяйку нашего рейса. Вот не знаю только, как познакомить вас, читатель. Поглядеть на нее — куда там лекарства, все хвори разом как рукой снимет. Улыбчивая, белозубая, в сереньком модном пальтишке — просто загляденье эта доктор Инна Голубцова!..

Путь наш долог, и это видно уже по тому, как доктор и другие за нею попутчицы разобрали разом целлофановые свои мешочки с красными, синими, зелеными клубками, и пошли частить спицы — будто вперегонки с вертолетными лопастями. Вязание, оказывается, повальное в Арктике увлечение, непременное у всей женской половины ее обитателей. Но за серьезным этим делом не забываются и дорожные разговоры.

А о чем они, разговоры, когда летишь над Северным Ледовитым океаном на последний краешек земли, а попутчики твои этой земли патриоты? Для доктора, уроженки Украины, институт кончавшей в Донецке, нет теперь ничего милее острова Хейса, который сложен природой из двух только материалов — базальта и льда. Но, видно, не в этом дело, если и на обледенелых камнях крепкие корешки может пустить человек. Давненько она уже тут, и не тужит — по ней видно.

— Вам все это только Сенкевич на маленьком экранчике покажет, — улыбается доктор и расхваливает, уж так расхваливает и моржей, и медведей, и айсберги, и сауну какую-то совеем уж необыкновенную. — Обсерваторию нашу во всем мире знают. Погоды верной без нас вам не дадут!..

— А у нас, на мысе Желания, — вступает в очередь тоненькая, русоголовая, в красном свитере девушка, — придешь на берег, опустишь руки в воду — одна рука в Карском, другая в Баренцевом. Вот увидите, какие у нас полярные маки — все острова облетайте, таких нигде не найдете, — говорит она и ловко управляется со спицами особенными своими руками. Живописцу, умеющему видеть, эти руки — находка: за ними жизнь и судьба человеческая. Когда щедра, дает природа такие руки музыканту. Эти сильные, чуткие, не избалованные теплом руки знакомы и с иным.

По классу фортепиано окончила Светлана Волокитина Гнесинский институт в тот самый год, когда мужа послали работать на мыс Желания. Ей предлагали аспирантуру, отличные условия в Москонцерте, гастроли... «А о чем думать? К мужу, конечно». Два года была она единственной женщиной на обледенелом кусочке земли, которая и мужчине не всякому по плечу. Думаешь невольно: по силам ли ей ноша сия? И потому не находишь сразу, что тут сказать.

— И «Стейнвей» у вас есть?..

— Есть, — улыбаясь просто, пресекает она неуклюжую попытку пошутить; — Инструмент мне с «полярки» привезли. Я вам сыграю, когда приедете...

Похоже, что мы уже и приехали. Свинцовый в белых барашках океан с грохотом окатывает серый скалистый мыс. Сверху похож он на остов, с которого сняли шкуру. Неискренне будет говорить здесь о «суровой красоте». Мощь — да, но без всякого лирического эпитета. Вот только желтые лепестки полярных маков пронзительно светят в расщелинах камней. Картина поразительная — это правда. И все же не чистая эстетика, а сложная человеческая психология приходит на ум: хочется представить себе, как в первый раз увидела Светлана эту землю... Нет, остов земли без теплого ее покрова, без травинки, без дерева, и на обледенелом этом остове жить тебе не заезжим гостем, жить в трясущемся от ветров балке, где дверь открывается наружу, потому что медведь научился открывать ее только внутрь. Несколько раз в сутки нужно отгребать сугроб, заваливающий эту дверь, и с карабином в руках (медведь зверь дошлый, и ракетницей его теперь не отпугнешь) идти на метеоплощадку снимать показания приборов, согревать руки дыханием и заполнять журнал. А потом возвращаться к балку — «стучать погоду» на Большую землю. И долог, ох как долог короткий этот путь, когда на ощупь, держась за шнур, протянутый к двери, идешь в пургу сквозь темень дня, смешавшегося с ночью.