Прогулка с профессором

Будет или не будет?

Да или нет? пробирке икра пятого часа. Пробирку помещают в «Установку». Наращивается сила магнита. Гудит. Движется бумажная лента, перышко выводит на ней красную линию. Скачок кривой вправо, но это уже знакомый сигнал стекла. Боже мой, боже мой, только бы было! Есть!!

Все сделались веселыми. Друг на друга не смотрели, за деловой сдержанностью скрывали радость. Сигнал мог быть случайным, при повторной записи не подтвердиться. Пришло время счастливых сомнений. Начали повторную серию опытов. Опять проверка икры предыдущих стадий. Сигнала нет. Опять в пробирке икринки пятого часа. На нужной отметке кривая совершает резкий, молниеносный, изящный скачок вправо.

Есть!

Начинается третья серия опытов. Если нащупана закономерность, кривая повторится. Если это случайность - что ж, значит, случайность...

За несколько часов мы пережили столько разных мыслей и чувств! Мы прошли через надежды, разочарования, сомнения, уверенность, мы любили и ненавидели, боялись, страдали, восхищались красотой и восторгались тонкостью расчета.

Будет сигнал или не будет? - вот в чем был вопрос.

В сущности, во всем, что происходило, была завязка, развитие и нарастание действия, ложные ходы, высшая точка - кульминация, развязка, было сведение всех линий в логические узлы, был финал, который мог служить и новым началом. Совсем как в пьесе...

А может быть, лучше, чем в пьесе, богаче, чем в спектакле?

Может быть, пережив такое, современному человеку уже не требуется переживаний, которые может предложить ему искусство, и от искусства ему нужно иное? Взгляды инженера Полетаева (помните дискуссию в «Комсомольской правде» между «физиками» и «лириками» несколько лет назад?) далеки от простого недоразумения, каким их пытались представить некоторые его оппоненты. Дело тут посложнее.

Есть!

Есть в третий раз. Тогда изменили режим работы «Установки» и провели медленную запись при очень большом усилении сигнала. Это нужно, чтобы все посторонние сигналы, или, как их здесь называют, «фоны», убрались и главный сигнал прописался отчетливее во всю ширину ленты. Главный сигнал выделился прелестной красной кривой на широком бумажном поле.

День заканчивался. Назавтра предстояла новая проверка. Изменяя условия опыта, всячески «мешая» сигналу, экспериментаторы обязаны были убедиться в его неизбежности. Начиналась черная работа науки. Мы вышли с профессором из института и медленно пошли к троллейбусной остановке. Шли мы долго, потом ехали, потом снова шли. Заходили в кафе выпить крепкого черного кофе, сидели на скамейке в скверике в одном из арбатских переулков. Леонид Борисович отдыхал, ему надо было переключиться на какой-нибудь предмет, и он легко и естественно втянулся в разговор о красоте жизни, о литературе, о живописи, о театре. Может быть, некоторые из слов и не были произнесены им вслух, а мысли его располагались не в том порядке. Вряд ли это так важно. Был хороший вечер. Один из тех нечастых вечеров, когда ничего не происходит, но знаешь, что живешь полной жизнью - так четко видишь, так много думаешь, и каждая мелочь: ветка, силуэт автомашины, долгое летнее вечернее солнце на стенах домов или звук, донесшийся из глубины двора, - все кажется значительным.

- Не могу сказать вам, - медленно говорил Леонид Борисович, - что всегда существует для меня граница, отделяющая жизнь от искусства. Или, точнее, отделяющая просто жизнь от красоты жизни. Возьмите мой путь домой. Я нарочно проделываю его медленно. Мне можно доехать на троллейбусе до самого дома, но я выхожу на площади Восстания и отправляюсь в страну, которая называется Арбат.

Сперва я иду по улице Воровского, плутаю переулками, выбираюсь на собственно Арбат и снова погружаюсь в переулки. Они выводят меня на Кропоткинскую. Я люблю наш Юго-Запад, там легко дышится. Вот так и должен жить человек - среди широких улиц, зелени, белых домов и стекла. Можно по-разному относиться к архитектуре Юго-Запада, не все хорошо, не все найдено, не хватает неповторимости, можно больше цвета. Но Юго-Запад - в движении, это город, пришедший к нам из будущего.

Арбат - это прошлое, с ним грустно расставаться. Теперь архитекторы мыслят кварталами, городами. В прошлом веке думали особняками, двориками. В арбатском переулке на протяжении ста метров такое разнообразие, что оторваться нельзя. Нестерпимо белые плоскости света в солнечный вечер, они мне напоминают картину Ге «Что есть истина?», там художнику поразительно удалось передать солнце. Белые плоскости ограничены тенями. Множество форм, не так, как на больших улицах. Тени играют на асфальте, точно рябь на воде. Это от листьев. В переулочках полно деревьев. Некоторые положили ветви, словно локти, на решетки палисадников, смотрят на улицу, как люди. Посажены они бог знает когда, не рядами, а таи, вольно, по душе давно умерших владельцев.

Вдоль тротуаров стоят машины, их здесь не так много, как в других местах. На лакированных крышах - солнечная точка, на нее больно смотреть, как на само солнце. Солнечные блики на одиноких машинах всякий раз напоминают мне какую-то точку моей жизни, светящуюся точку, когда было мне хорошо и покойно, и все силы души были в движении, и я жил так полно, что полнее и невозможно...

Помню, сижу в плетеном кресле в маленьком плоту-ресторанчике порта в Батуми. Конец моего отпуска, я один. Передо мной большие бело-зеленые корабли. Солнце заходит. Я хочу поймать его последний луч в воде моря. Где-то я слышал, что это зеленый луч и что видеть его можно лишь здесь, в Батуми. Смешно, но из-за этого луча я поехал в Батуми. Не отрываясь, смотрю на корабли. Они постепенно краснеют медью. Я слежу за последним лучом, он отражается в стекле рубки корабля, стоящего ко мне носом, дробится волной и бежит ко мне. Все меньше долек его приносят мне волны. Наконец он гаснет. Все было в цвете, все стало серым и черным. За соседним столиком три грузина вкусно ели шашлык, запивая его терпким «Мукузани». Когда погас последний луч, они вдруг запели в три голоса переливчатую грузинскую песню. Их голоса расходились так далеко, что казалось, они уже никогда не сойдутся, каждый пел о своем. Но потом они неожиданно и незаметно сходились в одном пункте и шли в унисон. Потом снова расходились. Становилось темнее. А зеленый луч? Теперь мне кажется, что он был, я иногда рассказываю, что видел его, а тогда я и забыл о нем. Прошло уже много лет, но знаю, что это один из лучших часов моей жизни...

Вот вы говорили о живописи, зачем она мне? Почему я так люблю Сарьяна? Потому что это светящаяся точка. Он прибавляет к тому миру, который меня окружает, огромное свое, яркое, необыденное, дает волю моему воображению.

Художник важен мне как толчок для моей собственной духовной работы. Терпеть не могу, когда художник поучает, стремится мне все разъяснить, как и что следует понимать, или, что еще хуже, видит все точно так же, как я и без него вижу.