Машина сбавила ход. Мы въезжали в город.
Он запомнился мне серым и астматическим в своем внушительном дыму. В «Гипроприборе» я до одурения переводил кальку. Меня раздражала тушь на моих руках — красивая, нерабочая грязь. В перерыв я бежал на речку, купался и смотрел на стадо коров, которое бродило по берегу за железнодорожным мостом. Это было лет пять назад. И теперь я узнавал его, этот город, по грохоту, по цветным светофорам на углах и по запахам.
Мы остановились у перекрестка, а потом свернули налево. Мимо проносились машины. Их было много: тяжелые — с грузом и легкие, как птицы; осторожные — из дальних мест и юркие — здешние. Я их различал по шуму, потому что, приехав из района, был потрясен этим шумом и не мог его не слышать.
— Что ты загрустил? — спросила Вера.
— Скверное, должно быть, дело — не видеть из окон роддома своего мужа.
— Это ничего. Я Димке все объясню.
— Ладно. Ты меня успокоила. Заскрипели тормоза. Машина встала, и почти одновременно с этим Дуся открыла нашу дверь.
— Ну, двое, кажется, доехали.
Я невольно улыбнулся: уж очень она была горда своим мужеством. Даже пошутила. И это та самая Дуся, от которой мы то и дело слышали: «Вольной, вы этим не шутите!»
Вера встала, а потом снова села на край носилок и поцеловала меня. И все. И никаких слов. Тихое поскрипывание снега под ее ногами. И прежде чем они замерли на крыльце, их заглушила пурга.
Через несколько минут пришла Дуся.
— Все в порядке,— сказала она.
Что она еще могла сказать? Я посмотрел на нее ужасно спокойно, и она поспешила в кабину.
Как только тронулась машина, я наконец громко и почти с наслаждением застонал — знал, что мой стон заглушит мартовский ветер.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.