Старший сержант Иван Раабе проснулся от ноющей боли в пальцах правой руки, которую он во сне вы сунул за брезентовый полог палатки. На земле, еще вчера вечером теплой и мягкой, лежала седая ломкая корка инея. Иван сунул одеревеневшие на холоде пальцы под шинель и, почувствовав, как боль проходит, хотел было доспать оставшиеся до подъема час-полтора. Но сон не шел...

Тогда он осторожно, чтобы не выпустить из-под шинели драгоценное тепло, перевернулся на спину и, открыв глаза, представил в деталях, как все это произойдет. Где-то к обеду батарея вернется в расположение. Час на то, чтобы привести в порядок технику, за гнать ее в парк, сдать имущество бата реи теперь уже новому старшине сержанту Анатолию Осадчуку. Потом он достанет давно отглаженную парадную форму (на брюках стрелочки – порежешься), пройдется суконкой по пуговицам (батарея несколько дней на учениях, могли и потускнеть), побреется, в общем, наведет лоск. Пожитки в портфель сложить – минутное дело, да и чего там особенно собирать! Всякая мелочь да фотоальбом, который между собой они называли дембельским, где его, Ивана Раабе, солдатская жизнь, от курса молодого бойца до последних дней.

Впрочем, вся ли? В альбоме, в который по сложившейся традиции Иван старательно еще за полгода до демобилизации начал вклеивать фотографии своих товарищей по батарее и свои собственные, все получалось как на витрине фотоателье – красиво и безмятежно. То он сидит в обнимку с кем-нибудь из ребят возле спортгородка, то изображен с гитарой на подмостках поселкового клуба в гостях у шефов, как заправский менестрель, или что-нибудь в этом же роде. Правильно, бывают и в их жизни короткие минуты отдыха, но в основном состоит она совсем из другого.

Это другое еще долго будет жить в памяти Ивана тугим цепким клубком, в который спрессованы долгие ночные марши по гладкой, продуваемой на сквозь степи, когда глаза устают от белого однообразия, надрывный рев двигателей «Уралов», карабкающихся вверх по скользким склонам гор, грохот гаубиц, отдающийся молотом в висках, липкий пот на груди, между лопаток, на губах, когда начиналась их работа с орудием, после которой еще долго самые обычные вещи вроде собственного сапога видишь сквозь словно налипшую на глаза «марку» прицела. Да мало ли из чего еще складывается их солдатская служба, чем не принято хвалиться на гражданке, но что прочно остается в каждом из тех, кто хлебнул свою порцию из армейского котелка! Взять хотя бы эту палатку с негнущимся, заледеневшим пологом; ребят в ней, ставших для него, Ивана, за два года службы близкими и дорогими. Ох, как ему будет не хватать их там, в новой жизни, от которой успел отвыкнуть. Особенно Сергея Батлука, Петра Помазного, Вахоба Худайбердыева, Ивана Бруделя. Он сегодня простится с ними, и кто знает, доведется ли им еще когда-нибудь встретиться.

За его спиной, что-то бормоча во сне, зашевелился Вахоб. Вахобджан, как уважительно называл своего наводчика Иван. В начале службы Худайбердыев, выросший под Ферганой, неважно говорил по-русски. Когда товарищи по взводу подтрунивали над его ошибками в произношении, он отшучивался:

– Я тэбэ нэ какая-нибудь дыктор, я наводчик.

А наводчиком он действительно скоро стал таким, что не в каждой батарее сыщешь. Когда они работают на прямой наводке, у него цель входит в «марку» прицела, с ходу без поправок. А быстро та для артиллериста – первое дело, особенно когда батарея противостоит танкам. Тут, если с одного-двух выстрелов цель поразить не успел, считай поединок проигранным – танкисты то же мазать не любят. Занимался с Вахо-бом русским языком он, Иван. Месяца три они долбили склонения и спряжения. Худайбердыев был упрям, даже после отбоя в кровати, как молитву, бубнил шепотом: «День, дня, дню, днем... гильза, гильзы, гильзе...»

Ивану вспомнился случай на учениях. Несколько дней они шли по горным дорогам, пока наконец не достигли за данного района. Шли – вроде ничего, а тут вдруг поднялся ветер, да такой, что маскировочные сети срывало, как листья с деревьев. Грунт промерз на пол метра в глубину; пока позиции подготовили – ладони в кровь посбивали. Костров зажигать было нельзя, чтобы не выдать местонахождение батареи, спали прямо в окопах, рядом с орудиями, застелив дно жестким вереском. Рядовой Григорий Мартынов тихо охал, тер варежкой широкое, белобровое лицо и честил почем зря мороз, и ветер, и узкий неглубокий окоп, в котором они лежали, тесно прижавшись друг к другу.

Худайбердыев молча сидел в стороне, привалясь плечом к стенке окопа, поджав под себя ноги. Иван думал, что наводчик спит, и откровенно ему завидовал. Но Вахоб не спал, и, когда Мартынов в очередной раз полез наверх побегать, чтобы согреться, он дернул того за сапог и, протягивая сверток, пробурчал:

– Надаел – лазает, лазает, вот на, надень, может, тепло будет.

– Братцы, – воскликнул Мартынов, разворачивая сверток, – да это ж рубашка нижняя, да еще байковая! Отку да. Вахобчик?

– Запас имэл.

Ну и ну... – Лязгая зубами, Марты-нов разделся, натянул на себя рубашку и блаженно улыбнулся. – Ребята, лафа! А ночью, когда все спали, согретые теплом друг друга, Иван проснулся от шороха ссыпавшейся в окоп земли и увидел Вахоба. Тот стоял наверху и приплясывал то на одной, то на другой ноге. И тут Раабе осенило:

– Так ты, значит, не лишнюю рубаш ку Гришке отдал?

– Ну и что! Я горячий, кровь быстро бэгает. А ты не гавари никому, что меня такой смешной видел. А то мне плохо будет, понимаешь?

Да, вот такой он, Худайбердыев Ва хобджан, наводчик первого класса...

...Иван вылез из палатки, в лицо ударило морозной утренней свежестью. Сквозь низкие – рукой достанешь – об лака высвечивали уже исчезающие звезды. Бело-синие, они гасли буквально на глазах, словно уплывая в неведанную, недосягаемую бесконечность. Та кого ночного неба, как здесь, в горах, Иван не видел нигде и никогда – необъятного, многоцветного, тяжелого от звезд, как рыбацкая сеть, полная добычи. Смотри, Иван, запоминай, будет ли еще в твоей жизни такое.

Он съехал на одних подошвах вниз, кручью. Хрустнул под сапогами лед у берега, Иван зачерпнул обжигающей, с ледяными крошками воды, брызнул на лицо, растер щеки рукавом шинели, полез обратно наверх. Слева, у позиции крайнего орудия, маячила фигура часового. «Володька Бунин, – узнал Иван, – его шапка, второй год служит, а головной убор носить не выучился». И тут вдруг ему навстречу из-за кустов вынырнул старший лейтенант Карапетян. Раабе улыбнулся, но, встретив сосредоточенный взгляд командира бата реи, вытянулся перед офицером в струнку, выдохнул с хрипотцой:

– Здравия желаю, товарищ...

– Раабе, ты? – Карапетян одернул портупею. – Поднимайте батарею, това рищ старший сержант... Поднимайте по тревоге, быстро.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.