Поговаривали, что одна из девушек ансамбля — возлюбленная гусана. Интересно, которая? Там были красивые и молоденькие, две чудные девочки били в тимпаны, но ни одна из них не представлялась достойной его вдохновения, его звонкого голоса, его пламенных слов, ни одна из них не могла сравниться с ним, его слово было столь возвышенным, что сам он казался неземным, невиданным созданием, случайно, по прихоти судьбы очутившимся перед этими усталыми людьми.

И все песни были любимыми песнями Цацар, а ее самой уже не было на свете, песни пелись без нее.

Лудильщики были лезгинами. Армянские цыгане также промышляли этим ремеслом, но первенство оставалось за лезгинами. Старики, в прошлом оружейных дел мастера, после запрещения их ремесла бродили по деревням со своими молодыми подручными. Быстро справившись с работой, они нигде не задерживались больше недели.

В медные котлы лезгины наливали подзоленную воду, накидывали туда тряпья, влезали в котел и до тех пор плясали лезгинку, пока, краснея, не проступала медь.

Канатоходцы также были лезгинами. Отец был белокурый, высокий, гибкий, как все лезгины, красивый мужчина с пшеничными усами. С ним были его сыновья. Старший из них плясал на канате с кипящим самоваром на голове, а отец внизу, задрав голову, не сводил с него глаз, следовал за ним, готовый моментально подхватить его, если тот оступится. В народе говорили: «Свались самовар, обварит на месте, а все же отец остается отцом, родная кровь, эгей».

Мы всей оравой деревенских мальчишек набросились с кулаками на сыновей лезгина. Старшему было лет пятнадцать, но по своему мастерству он был зрелым мужчиной. Каждый день он взбирался на канат и легко бежал по нему в небе из конца в конец, плясал под музыку, прыгал, становился на медный поднос и с самоваром на голове двигался по канату. Каждый шаг его был игрой на грани жизни и смерти, тот, кто знал об этом, понимал — проникался уважением и любовью к этому смелому юноше.

Был он остроумен, за словом в карман не лез, к тому же такой пригожий, что я, верный своему характеру преклоняться перед всем красивым, влюбился, как девушка, в него.

Мы все, деревенские мальчишки, набросились на братьев, а их отец, занятый делом, ни разу не повернулся в нашу сторону, ни одного взгляда не бросил. Мы уважали и любили их за смелость, но они стали задаваться, в нашей собственной деревне они могли походя дать нам щелчка, пихнуть и не оглянуться, точно мы пустое место, мы не люди. Может, так они нас приглашали помериться силами, но даже в самые жаркие моменты улыбка не сходила с их лиц, именно эта улыбка и свидетельствовала о том, что это не драка, это игра мальчиков. Мы против двоих дрались целой оравой, оравой же одолевали или терпели поражение, потом все вместе провожали их и не могли расстаться с ними. Мы не могли насытиться их дружбой, да и невозможно было насытиться ею. Эти мальчики, не ведающие страха, преподали нам важные уроки бесстрашной и честной драки, в которой до конца нужно оставаться человеком. Их отец знал об этом и потому не смотрел в нашу сторону.

Церковь, не такую уж древнюю, превратили в клуб. В церковном дворе росли две шелковицы. Одна из них засохла на корню, другая жива и по сей день. Борец Бамбули пригрозил, что когда-нибудь приедет и вырвет ее с корнем. Многие поверили в его грозную шутку, ждали его, ждали, а он и по сей день едет.

Их группа состояла из семи-восьми человек, цирк не цирк, но на целую неделю устроили большой спортивный праздник. Самое сильное впечатление произвел и надолго запомнился Бамбули, затем осетин Салди Сулейман, имена остальных стерлись из памяти. Распорядителем у них был не то русский, не то грек, вылитый Александр Македонский — укротитель этих диких зверей.

В первые дни они гнули разные прутья, поднимали тяжести, показывали акробатические трюки, а потом была борьба. Разнеслись слухи, что они между собой сговариваются, кому победить сегодня, кому — завтра, и никто не бывает обойден. Несведущим людям с непривычки казалось, что раз ты упал, то должен вскочить, устроить драку, отомстить обидчику, иначе немыслимо, чтобы здоровый детина смирился бы с поражением. Только Бамбули и Салди Сулейман не вступили в единоборство, должно быть, что-то всерьез не поделили. Они остерегались друг друга, чтобы представление оставалось представлением.

Накануне объявили, что в последний день будет все: и сгибание прутьев, и силовые номера, и поднятие тяжестей, будет борьба и желающие принять участие пусть готовятся.

А до этого возле родника произошло недоразумение. Сноха Хечунцев пришла за водой с кувшином на плече. Бамбули, умытый, с мокрым лицом, стоял у родника. Сноха, не поднимая головы, скинула рушник с плеча и протянула ему. Затем, красивая, с тонким, неясным станом, наполнила кувшин, выпрямилась, грузин уже успел утереться, вернул ей рушник и сказал:

— Ари кез пачем¹⁰.

Младший сын Хечунцев спрыгнул с телеги, выдернул жердину из изгороди и пошел на Бамбули. Люди кинулись, оттащили парня, с трудом отобрали жердину, усадили его на телегу и погнали волов, чтобы тот поскорее отъехал. А сын Хечунцев все не унимался, дрожал на телеге:

— Это тебе не прутья гнуть, эй! Да я так отлупцую тебя!

Грузин с улыбкой смотрел, подошел к телеге, протянул руку и сказал:

— Ари кез пачем.

Люди рассмеялись. Сказали: парень языка не понимает, что ты хочешь от этого агнца?

Потом спросили Бамбули, понимает ли он значение своих слов? Он ответил: «Хорошие слова».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.