Представление начинается

Коля вбивал кулаком гвозди в толстые доски, потом зубами выдергивал их. Связывал двухпудовые гири, брал узел в зубы и швырял гири в сторону. Под конец он вынул из кармана обыкновенную зубную щетку и показал ее зрителям: культмассовая контора обязала его заодно с выступлениями проводить и здравоохранительную пропаганду, и он проводил ее.

— Стоит семнадцать копеек, за семнадцать копеек вы можете иметь здоровые зубы, если каждый день будете их чистить щеткой.

Зубами он показал еще несколько номеров. Люди спокойно жевали свой хлеб и глядели на него. Распорядитель не выдержал:

— Даже самая вкусная еда без соли несъедобна, умники.

Зритель понял, что это намек в его адрес, что под солью подразумеваются хлопки — похлопали.

Похлопали, выступление оживилось. Коля велел человек десять — двенадцать встать на снятую с петель чью-то дверь, лежащую теперь на его животе, потом жестом руки подозвал еще двоих. Похлопали и этому номеру. Коля встал, поклонился и подмигнул девице, с трудом удерживающей свои косые глаза на одной точке и потому от напряжения часто дергающей головой. Это была Цацар. Кругом все рассмеялись.

— Ничтожество, — молвила Цацар, и все снова рассмеялись.

Коля положил на свой живот огромный камень, двое начали кувалдами крошить его, а он, подложив руки под голову, лежал в свое удовольствие, то подремывал, то просыпался, не ведая, что там разбивают на его животе. Когда раскрошился последний обломок, он встал, стряхнул с рубахи, словно пыль, каменное крошево, поклонился под бурные аплодисменты публике и снова подмигнул косоглазой девице в средних рядах, почувствовав, что народу это нравится.

— Ничтожество, — снова с достоинством сказала Цацар.

На этот раз засмеялись громче: Цацар делалась частью представления.

Но она не сводила с Коли своих косых глаз, щеки ее от волнения стали пунцовыми, точно розы, за всю свою жизнь она не была так хороша, как в тот вечер. От внутреннего огня ее девичье обаяние достигло своей вершины, и она нутром чувствовала это.

Под конец Коля Навталян, хотя и здорово устал, взмыленный, сделал круг с автомашиной на плечах — и тут даже голодные перестали жевать, привстали с мест, — потом на глазах у обалдевшего народа он прошел еще один круг, и, остановившись, с огромным грузом на плечах, могучий, как Геркулес, Коля Навталян напрягся, поднял опущенную от невероятной тяжести голову, нашел Цацар, улыбнулся и подмигнул ей.

Цацар обмахивалась веером. Она с пренебрежением отвернулась и сказала то же самое:

— Ничтожество.

А ничтожество, заправский Геркулес, богатырь, стоящий с легковушкой на плечах, под гром аплодисментов и смеха сделал еще один круг, и тут зажглись фары, и машина засигналила.

У Цацар была привычка то и дело во время уроков доставать зеркальце и мельком вглядываться в себя, точно желая удостовериться, выровнялись ли глаза. Спустя минуту она снова доставала зеркальце, быстро подносила к лицу, может, чудо все же свершилось? Ах, сколько горя, одиночества и отчаяния выражали маленькие, как просяные зерна, косые глаза, когда они всматривались в свою обладательницу! В глазах бедной девушки плескалось разливанное море трагедии несчастного человека. В то же время Цацар не сводила глаз с окна, за которым прокатил автомобиль Коли Навталяна, прокатил и — мимо сельсовета, мимо родника — уехал все дальше и дальше, исчез из поля зрения, а когда вконец пропал, она поняла, что самые главные минуты ее жизни явились и отмелькали.

А сейчас опустим занавес: ступай, Цацар, иди, к чему тебе знать о печальных событиях, которые произошли после тебя?.. А еще были песни, песни, все твои любимые песни.

Гусан был молод, на голове высоким холмом кудрявились волосы, сам он был огромным, как скала, восседал посередине сцены и сотрясал на груди отделанную перламутром тару⁹. Нет, это было не пение — извержение вулкана! Широкий морщинистый лоб блестел от пота, влюбленный великан с закрытыми глазами, воспламененный, часами пел, сам околдованный своим пением. Сильно и нежно, как возлюбленную, прижимал он к груди тару, то тихо баюкал ее и нашептывал песню ей на ушко, то ревниво сотрясал, точно хотел забросить на небо, то снова подхватывал и прижимал к груди, но глаз не открывал, точно пребывал во сне и ему было невдомек, что внимают ему столько людей.

Других выступающих не было, а ему не давали передохнуть. Немыслимо было столько петь и все сразу! Он выбрасывал в народ свои слова, как языки пламени, не успев окончить одну песню, извергал другую, все смешалось, с гусаном не суждено было встретиться снова, его приезд был удивительным откровением, там, на сцене, обняв свою возлюбленную, он пел или плакал — разницы не было. Ему не хлопали, потому что в этом не было нужды, на сцене сотворилось нечто иное, каждое его прикосновение к струнам вызывало трепет, который неизгладимо, неизбывно пронизывал сотни сердец.

Как пролетело время, неизвестно, может, прошла и канула целая вечность, мы этого не знали,"были только песни, песни, песни... Люди менялись на глазах, хорошели, и никто никого не замечал. Господи, что он творил с нами!