Я вспоминаю этого осмеянного человека, его чахоточный кашель, бледное лицо — куда он делся, как исчез, где закончил свое горемычное существование бродячего актера? — но вот годы спустя он снова воскрес в моих воспоминаниях, встал улыбчивый и жизнерадостный, готовый в полумраке зала увеселять изнуренный, усталый, отвыкший от смеха и шуток грустный народ военного лихолетья.

Не многое мне довелось видеть, мои театральные воспоминания не богаты, но в них имеет свой уголок Абраам Качахакян¹, я сжалился над ним и вот по-божески милостиво воскрешаю бесследно и беспамятно забытого некоего ничтожного мима — Абраама Качахакяна: «Прошу, Абраам, выйди из гробницы своей безвестности и увеселяй живущих после тебя так же».

— Выступает вечно грустный и вечно веселый для вас мастер-иллюзионист, комик, поэт, сатирик Абраам Качахакян!

И вот он стоит на сцене с прядями длинных, редких волос, закрывающих пол-лица, с крупными, лошадиными зубами, хриплоголосый Абраам Качахакян. Очевидцы помнят, труппа была похожа на цыганский табор: приезжали на телегах, затевали драки, шумели, бранились между собой на виду у всей деревни, клянчили яйца по дворам — попрошайками были. Но, говорят, «Вагиф»² произвел сильное впечатление, все были поражены точной игрой актеров. Многие, растревоженные думами, так и не сомкнули глаз до самого рассвета, а утром им вдруг предстал такой жалкий человеческий сброд! «Вагиф» жил своей жизнью, эти своей, но в них была трагедия Вагифа, ночью они снова должны были подняться на сцену, смешить и печалить, потрясать до трепета и дрожи, а утром как ни в чем не бывало клянчить яйца, клянчить сметану, ссориться и браниться между собой.

В труппе Абраама Качахакяна был гипнотизер со своей бледнолицей, тонкой, как стебель, женой. Когда она выходила на улицу, ветер гнал ее по своей прихоти куда вздумается, она прибивалась к какому-нибудь дереву и пережидала порыв ветра.

Гипнотизер выводил жену, с головы до ног затянутую в черное, на сцену. Фитили керосиновых ламп прикручивали, патефон наигрывал какую-то нездешнюю мелодию, которая навевала таинственность, мистический трепет, люди на сцене теряли свои пространственные очертания, делались одномерными, как тени. Гипнотизер становился чуть поодаль от жены и, вытянув к ней руки, магическими движениями насылал на нее магнетическую силу, и блеск в глазах женщины, хорошо знакомый крестьянам, не раз встречавшим в ночных полях волков, постепенно затухал. Призывая внутренние силы, гипнотизер усиливал свои магнетические действия, и вдруг ноги женщины отрывались от пола, и она бестелесно и невесомо, как пушинка, повисала в воздухе. Многих в зале в эту минуту пробирала дрожь. Потом женщина, покорная исходящим издалека силам, медленно принимала горизонтальное положение и, качнувшись на миг, точно челнок на волнах, начинала плавно скользить по воздуху. Это было жутким зрелищем: с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль тела, она приближалась к краю сцены, проплывала над первыми рядами, удалялась и медленно, как перышко, опускалась на спинки двух стульев.

Музыка патефона заверяла, что все происходящее достоверно, и, чтобы иллюзия не развеялась, ту же пластинку, едва она кончалась, заводили снова.

Совершив еще несколько ритуальных движений, гипнотизер убирал нижний стул, и ноги женщины повисали в воздухе. Но впереди было более удивительное: убирали стул из-под ее головы, и в ту же минуту все керосиновые лампы ярко вспыхивали, и зритель убеждался, что никакого подвоха нет: женщина лежит в воздухе! Муж проводил волшебной палочкой вдоль ее тела и под ним, показывая, что никаких подпорок нет.

Потом стулья снова сдвигались, и он с какой-то особой неясностью обнимал жену, ставил ее на ноги, но глаза женщины оставались закрытыми, лицо бескровным, чувствовалось, что она все еще пребывает в гипнотическом сне. Муж легким похлопыванием по щекам будил ее, звал шепотом: Жанна, Жанна... И женщина бывала так слаба, что он, обняв, уводил ее со сцены.

Пробыли они у нас три дня, и три вечера подряд все в точности повторялось. Времени оказалось достаточно, чтобы убедиться, что никакой мистики нет, а. бледность и слабость жены оттого, что муж часто поколачивает ее, но нашлись простаки, которые приписывали немощный вид ее длительному воздействию гипноза.

Днем женщина бродила по дворам, выпрашивая или покупая яйца. И тут она кого-то напоминала, когда, прибедняясь, склонив голову, протягивала руку, — и слепому было ясно, что просит она задарма. В ней разглядели цыганку³, да и муж оказался ее сородичем. Он отправлял ее побираться, а после, не то ревнуя, не то для острастки, мог влепить ей оплеуху или огреть ремнем по спине. Труженики полей решили, что, может, так и надо, поделом ей. Супруг отводил душу, и только после этого принимались они за еду.

Фердинанд из «Коварства и любви» вспоминается в синем: на майоре был голубоватый мундир. Но была и другая синева, не помню, чем оно было. В той синеве пребывал Фердинанд, бледнолицый прекрасный молодой человек с печальными глазами. У него были жена и двое сыновей. Жена на сцене не выступала, и мне особенно запомнились сыновья: красиво и аккуратно одетые дети, они держались особняком, с деревенской ребятней не водились, как и их отец с актерской братией.

Вчетвером, отстраненно, сидело это семейство в телеге. Сдержанные, безразличные, они в разговоры не вступали, не принимали участия в непристойных проделках собирающихся в дорогу актеров и актрис, казалось, даже голосов их они не слышат.

Исполнителя роли Фердинанда, отца семейства, забыть невозможно. Таким отрешенным и меланхоличным мог быть гений, который волею судьбы очутился в какой-то недостойной труппе и для прокормления бедствующей семьи вынужден выступать на таких убогих сценах, как наша деревенская. Но играл он как великий актер и ни разу, поднимаясь на подмостки, не отступился, не изменил своему высокому призванию.

Три вечера подряд он играл на сцене перед деревенскими жителями и, не видя их, не замечая, потрясал всех яростными словами вечной и непримиримой борьбы любви и коварства. Люди уносили в своих душах несравненный образ Фердинанда на поля, в сады, на пастбища, сам он давно уже бывал на дальних дорогах, но дни, месяцы, а в моей памяти и десятилетия спустя он все стоит в синем костюме, темнобровый, печальноокий, благородный Фердинанд.

Все остальные актеры были мошками в сравнении с ним. Казалось, на сцене он один, он владыка сцены, между тем там были герцоги, вельможи и другие сильные мира сего, однако все они мельчали перед его вулканическими страстями и вселенским одиночеством.

Вот таким великим был кушающий по утрам в телеге яйца всмятку этот грустный, необычайной красоты артист со своей красавицей женой и чудными детьми.

Прежних Фердинандов я не видел, но они были, их сравнили и нашли, что этот — бесподобный, этот — настоящий Фердинанд. И что самое главное — днем он также оставался Фердинандом, за что деревня особенно благоволила к нему. Мое упоение им и стало причиной того, что память удержала его прекрасный образ. Это семейство, расположившееся в телеге, выстланной соломой, должно было вскоре покинуть нашу деревню, но осталось навсегда в моих театральных воспоминаниях. Многие относились к театру с недоверием, все им казалось надуманным, неправдоподобным, но Фердинанд потряс всех навечно.

В самом разгаре действия детей одолевал сон. Спектакль начинался поздно, люди должны были вернуться с полей, повозиться в своем хозяйстве, загнать в хлева овец и коз. Дети засыпали в зале, сон морил их, и они, как мертвые, валились прямо на пыльный пол, как будто умирали, и для них в этот миг смерть была самым сладким желанием на свете.

По окончании спектакля будили где попало свалившихся детей, оживляли их, но они продолжали пребывать в ином мире с глазами, полными сна, в голове — прерванные сновидения вперемежку с обрывками спектакля, выкрики, смертельные угрозы и предсмертные вопли. Покачиваясь, засыпая уже на ходу, они все норовили расспросить, чем же спектакль кончился.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.