Достанется фашистам от этой пушечки, с которой он пройдет всю войну — с одной и той же — до самого Берлина да еще и по рейхстагу из нее шмальнет.

Перед первым своим боем он написал заявление в комсомол. «Прошу принять меня в ряды. ВЛКСМ. Обязуюсь защищать свою Родину, не щадя жизни, бить врагов, быть помощником коммунистам». Прямо в овраге, рядом с огневыми позициями, было проведено бюро полка. Как и полагается, спрашивали по Уставу. На следующий день выдали билет. Еще через несколько дней его, отличившегося в бою, избрали членом бюро комсомола полка. В мае сорок четвертого он станет членом партии, позднее — членом партбюро полка.

Он прошел Орловско-Курскую дугу, форсировал Днепр, освобождал Украину, Белоруссию, Польшу, участвовал в Висло-Одерской операции. В его полку из тех, кто от Москвы дойдет до Берлина, останется десять человек, все остальные — из пополнения... Меня поначалу удивляло, почему он плохо помнит детали боев, хотя называет асе города и местечки, где воевал, имена и фамилии своих товарищей. Он пояснил: в бою видишь только врага и думаешь, как бы быстрее уничтожить его; ни времени, ни мелких подробностей не замечаешь. Только грохот, дым. Снаряд!.. Огонь!.. Осколочными!.. Прицел!.. Огонь!.. Бронебойными!.. Не замечали, что численное превосходство чаще было на стороне врага — это уж потом, после боя было видно хорошо...

Двадцать восьмого июня сорок четвертого года в Белоруссии наш взвод вошел в тыл к немцам в районе деревни Сычевки. Ночью они нас обстреляли. Мы ответили огнем. Сожгли их машины, подбили танки. Полезли автоматчики. Мы их бьем, а они все лезут и лезут. Весь день. Атак пятнадцать отразили; от села уж ничего не осталось: сгорело. Начали они нас окружать. А мы по ним осколочными из пушки. Не подпускаем, как они ни силятся. Наконец, смотрю: что такое?.. Они руки вверх поднимают, кричат: «Гитлер капут!» Ага, выдохлись!.. Я подошел к офицеру, который был во главе группы сдававшихся, снял с него автомат, забрал пистолет и повел его и остальных к дороге. Своим сказал: «Бели меня убьют — бейте по ним прямой наводкой». Смотрю, они складывают оружие. Но их-то человек сто, а нас осталось пятеро. Что делать? Поставили мы их на дороге, навели на них пушку на всякий случай... А тут еще группа сдаваться идет: «Яволь, Гитлер капут!» Опять я разоружил офицера... Вскоре подошли пехотинцы, мы им передали пленных. А потом пошли посмотреть поле боя. Кругом валялись убитые гитлеровцы. И тут мы поняли секрет их храбрости: от них за версту несло водкой. Их хорошенько напоили и бросили на прорыв. Однако водка не помогла...

Были моменты, когда надеяться уже было не на что.

Война катилась к концу. В двадцатых числах июля сорок четвертого мы подходили к Бресту. Врываемся к немцам в тыл, освобождаем Барановичи, Слоним — и на Брест. Нашу батарею оставили задержать отступающих немцев — они должны были пройти через деревню Видомля, а полк наш двинулся на Брест. Нам в ближайшее время обещали помощь. Но не получилось: подкрепление задержали немцы. На третий день боев из девяноста человек нас осталось семнадцать... И тут пошли танки, за ними автоматчики СС: Мой расчет подбил танк, сжег две машины и две повозки. Нас стали окружать автоматчики. Мы отбиваемся из последних сил, в ход уже идут гранаты, а помощи обещанной нет, все сроки прошли. Остаются считанные бойцы... Раненого младшего лейтенанта Федора Хохрякова отрезали от нас и окружили эсэсовцы. Он отстреливался, подбирая автоматы у погибших бойцов... Кончился последний диск. Фашисты подошли к нему метров на десять; последнюю пулю он оставил себе... Ему было восемнадцать лет, это был его второй бой. Незадолго до этого он подал заявление в партию. Его приняли посмертно. Посмертно присвоили звание Героя Советского Союза... Меня за тот бой наградили орденом Славы второй степени. Несколько человек, мы чудом остались живы... Недавно я смотрел телефильм «Батальоны просят огня» по роману Юрия Бондарева. Все в нем очень точно и правдиво. Вот в такой же ситуации побывали и мы — вернулись с того света; никто уж и не думал, что кто-то из нас останется в живых...

Смерть подкрадывалась к нему с разных сторон, но всегда в последний момент пасовала: он был ей не по зубам. Он уставал привыкать к новым товарищам, привык хоронить друзей. Когда осколки и пули, как горох, стучали по щиту орудия, он не обращал на это внимания. Наверное, он все-таки был счастливым — пройти войну, побывать в аду и отделаться лишь небольшим ранением, разве такое возможно?..

Стоим с Леней Блиновым в ровике плечом к плечу. Он голову мне на плечо положил. «Ты чего?» — спрашиваю. Смотрю, а уж кровь его по моей груди течет... Выскакиваем из-за сарая с лейтенантом Ковалевым, бежим к пушке, тут выстрел... Меня волной бросает на землю. Прихожу в сознание, открываю глаза, кричу: «Лейтенант Ковалев!» А его как не бывало...

Зацепило легонько его только один раз в самом конце войны.

Войска подходили к Берлину. Танкисты, три батареи артиллеристов, в том числе и наша, прорвались в город с одной из сторон. Не прекращая огня, прошли Трептов-парк, добрались до каменной стены. Тут были мощные укрепления — противотанковые ежи, мешки с песком, колючая проволока. Мы открыли огонь по укреплениям. И тут подбили наш танк. Мы разобрали мешки с песком, и вдруг из подвалов выбежали наши девушки, из тех, кого угоняли в Германию. Плачут, обнимают нас: «Милые, родненькие, как мы ждали вас!..» Мы тоже не выдержали, заплакали. Наверно, каменный человек был бы — тоже бы заплакал... Они предупредили нас: будьте осторожны, город очень укреплен, в домах и подвалах немцы. К вечеру двадцать первого апреля мы подошли к рейхстагу — к противотанковому рву. А ночью нас окружили, обстреляли из окон. Выскакиваем с комбатом в одну дверь, его косит пулей; падая, он кричит: «Беги к пушке!» Я исполнял обязанности комвзвода; бегу, командую: «По огневым точкам — по окнам — огонь!»

Немцы подожгли нашу машину, подбили танк. Осталась у нас машина, укрытая в арке дома. Мы погрузили туда раненых. Водителю — лихой был парень — удалось прорваться к нашим. А мы остались вдвоем с наводчиком. Продолжали отстреливаться — били по окнам. Только я отошел от щитка посмотреть, откуда стреляют, как вдруг меня ослепило, ничего не вижу. Опустился на колени, боюсь руки от глаз оторвать, и ползком. Мой наводчик говорит: «У тебя в щеке осколочек, дай-ка я его выну. Открывай глаза, не бойся! Ложись, — говорит, — на пол, потолок видишь?» Я чуть приоткрыл глаза: вижу!.. «Тогда, — говорит, — живо беги к пушке, немцы ждут!..» Я вскочил, побежал...

И даже когда уже сидел на ступеньке рейхстага, опираясь на свой автомат, он не мог поверить, что остался жив, а значит, теперь будет жить. Пять минут назад он влез на спину товарища, чтобы угольком расписаться на стене рейхстага (внизу уже не было места), только что он вместе со всеми выпалил в небо залпы салюта в честь Победы — двадцать два по числу прожитых лет и три — в память о погибших. И вот он сидел и плакал. Рядом сидел его командир полка, человек бесстрашный и твердый, четырежды раненный, приехавший сюда из госпиталя (за пятьдесят километров до Берлина его тяжело ранило). И тоже не сдерживал слез...

Через полгода он доберется наконец до родного села. Будет бегом бежать от станции, и дождь со снегом будет хлестать его по лицу, сбивая дыхание. Попутчик-возница предложит подъехать. Но ему покажется, что лошадь идет слишком медленно, он спрыгнет и, расхлестывая промокшими, тяжелыми сапогами слякотный снег, побежит впереди лошади, обливаясь потом. А когда добежит до села, вдруг запнется, остановится и почувствует внезапную давящую усталость — зрелище, открывшееся его глазам, поразит. Он не узнает свое село. Обветшалое, покосившееся, оно было похоже на старое, почерневшее лицо с опаленными бровями и ресницами: все заборы и заборчики, деревянные сараюшки и пристроечки исчезли — в студеные зимы они пошли на дрова. Топить было нечем, а до леса очень далеко. Его бросятся встречать сельчане — с криками, с плачем. Растрепанная, выбежит на крыльцо сестра, встревоженно прижмет руки к груди и застынет, увидя брата. И радость, и боль, и испуг отразятся в ее глазах. Мгновенно он все поймет.

Из пятерых он вернулся с войны один, трое братьев и сын старшего брата погибли...

Тридцать семь лет спустя его найдет четвертый орден Славы. Так получилось, что он был дважды награжден — в разное время — орденом Славы второй степени. Просто не знали, что у него уже есть второй степени... И все будут удивляться, разглядывая на его груди столь необычное сочетание — четыре ордена Славы!..

Даже в самые тяжелые моменты войны, когда враги беспрестанно наступали и уже порой некому да и нечем было отбиваться, когда плавился металл и от напряжения, казалось, вот-вот порвутся жилы на руках и лопнут перепонки от неимоверного грохота, и тогда он ни на секунду не переставал верить, что победа будет за нами. Даже когда советские войска отходили, сдавая город за городом.

«Ничего, и Кутузов отступал, — говорит он, — мы помнили об этом. Даже если б сдали Москву, все равно б победили, просто б дольше воевали. Зря Гитлер тешился, что, захватив столицу, он одолеет всю Россию. Зря он вообще на что-то рассчитывал. — Он говорит это, и я вижу, как у него слегка сощуриваются и становятся серыми и холодными глаза; он с усмешкой протягивает еще раз: — Зря-я... Зря и сейчас на что-то рассчитывают те, кто бряцает оружием. Пустое это дело».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.