— Василий Владимирович, наверное, вполне справедливо высказать предположение, что писателем вас сделало такое античеловеческое, такое страшное явление, как война?

— Вероятно, это справедливо, хотя начинал я в пятидесятые годы все-таки не с военной темы: первые страницы были посвящены молодым современникам. Затем вышел сборник сатирических рассказов, а о военной прозе тогда не помышлял. Однако вскоре она захватила меня целиком, и вот уже четверть века ни о чем другом писать не могу. Почему так? Скажу откровенно, во время войны не мог читать ничего, написанного о ней в жанре художественной литературы: слишком уж велика была разница между книжным изображением людских страстей и подлинными страстями, которые бушевали на полях сражений... Конечно, о той поре нынче написано много, и среди книг о войне встречаются очень сильные. Вроде бы что еще можно добавить? Но когда в эту тему углубляешься, обнаруживаешь там все новые возможности, все новые проблемы. И хотя у меня есть полтора десятка повестей, думаю, что самого главного еще не ухватил, что там, в глубинах войны, заключено самое значительное, к чему стремится искусство...

— Как вы сами для себя определяете это «самое главное, самое значительное»?

— Главное в книгах о войне — правда, глубина постижения правды, и дается она далеко не каждому, даже если человек, берясь за перо, полон самых благих намерений. Но настоящий талант возникающие при работе трудности обычно превозмогает, талант же поскромнее на них натыкается и далее скользит по линии наименьшего сопротивления. Вот тогда-то мы и читаем в книгах приблизительную правду, лишь часть правды, которая, например, состоит в стремлении отразить только героизм, только патриотизм. Однако на фронте рядом с грандиозным патриотизмом, с величайшим героизмом было еще самое разное... Поэтому, на мой взгляд, задача литературы и вообще искусства состоит в том, что, пока есть возможность, пока живы участники тех событий, надо постараться отразить правду войны с полнотой максимальной... Самым честным, самым талантливым это удается — назову хотя бы Астафьева, Адамовича, Бондарева, Бакланова, Гранина, Носова, Кондратьева... Обратите внимание: в этом перечне (который, конечно же, можно продолжить) все бывшие фронтовики. У каждого — личный опыт СВОЕЙ войны. Когда же такого личного опыта нет, человеку приходится «сочинять», что обычно и делается...

— Что касается ваших повестей, то там этот личный опыт автора ощущается постоянно: убедительность каждой детали почти документальная... И все же, допустим, в партизанах вы не были, а о партизанах пишете — значит, не только личный опыт?

— Не только. Скажу так: личный опыт, умноженный на воображение... Да, в партизанском отряде я действительно не сражался, и все же партизанские повести написаны на основе личных знаний, представлений, а главное, понимания психологии человека на войне...

— Уж коли речь зашла об этом: почему же все-таки вы, в прошлом армейский офицер, так настойчиво возвращаетесь к партизанской теме?

— Наверное, прежде всего потому, что живу в Белоруссии, где партизанская война стала уделом целого народа. У нас сама нравственная атмосфера содержит в себе очень много от партизанского прошлого... Кроме того, когда в работе углубил свои нравственные поиски, то обнаружил, что борьба с врагом на оккупированной территории дает наибольшие возможности для исследования проблем выбора. Человеку постоянно приходится делать выбор — и в малом, и в большом. Во время же войны выбор значит все, от него зависело, жить или умереть. Каждый солдат на поле боя был связан с этой проблемой. Так вот, война армий, если так можно выразиться, более стандартна, так как действия войск в значительной степени регламентированы. И потом, человек дал воинскую присягу! На оккупированной же территории человек чаще всего никакой присяги не дает. Совесть — вот что определяет его действия. Там много хаоса, много стихии. Там было все: и высокая доблесть, и низкое предательство...

— Исследованиями истоков предательства вы так или иначе настойчиво занимаетесь почти в каждом своем произведении...

— Потому что природа героического нам близка и понятна. Читателю не надо подробно разъяснять, что заставило Александра Матросова броситься на амбразуру дзота, что повело на смерть молодогвардейцев: ведь их поведение для советского человека — норма. Так вот, тысячи действуют согласно этой норме, а один вдруг (вдруг ли?) вопреки ей. Что же, какие же такие особые условия, чрезвычайные обстоятельства сделали его предателем? По мере сил стараюсь в природе предательства разобраться, дабы предостеречь людей от подобного в будущем, дабы все реже встречались в нашей жизни такие типы, как Рыбак или, допустим, Пшеничный...

— В беседе с Вячеславом Кондратьевым, о книгах которого вы только что упомянули, выяснилось, что ЕГО война — это бои подо Ржевом, у деревеньки Овсянникове недаром писатель посвятил этим местам столько страниц... Ну, а откуда, от какого конкретного места начинается ВАША война, есть ли у вас свое «Овсянниковское поле»?

— Таких памятных мест у меня несколько — и на нашей земле, и по ту сторону границы, особенно в Венгрии, у Балатона, где пришлось очень тяжело... И все-таки, пожалуй, свое «Овсяйниковское поле» у меня есть — на Кировоградчине, возле деревни Большая Севериновка... Было это в январе сорок четвертого. Наш стрелковый батальон поздним вечером вел бой. И вдруг — вражеские танки. Огонь оказался очень плотным, выстоять пехоте против танков в степи трудно. В общем, взводу, которым я командовал, как и всем остальным, досталось крепко. Раненный в ногу, лежу и вижу: один танк поворачивает на меня... Метнул противотанковую гранату — неудачно: ударилась в снег возле гусеницы и не разорвалась. Фашист еще точнее довернул на меня, и я едва успел поджать ноги: танк буквально вдавил в снег полы шинели... Через мгновение комроты Петр Миргород отчаянным броском гранаты все-таки поразил гитлеровскую машину... Кое-как мы смогли добраться до скирды, но немцы ее зажгли. Потом добрели до полевой дороги, а там повозка довезла меня до села. Раненых в хате набралось человек пятнадцать. Только задремал, кто-то трясет за плечо: «Быков, Быков...» Смотрю — командир батальона. «Ты ранен?» — спрашивает. «Ранен». «Ходить можешь?» «Нет». «Наш батальон разгромлен», — сказал комбат... Утром село вновь атаковали гитлеровские танки. Я выполз из хаты и был чудом подобран на последнюю повозку. Один танк остановился, против нашей хаты, дал залп — хата вспыхнула... Очевидно, все это видел комбат, который не знал о моем спасении, — так на меня была составлена похоронка... Уже после войны, когда служил на Дальнем Востоке, однажды вдруг вызывают в штаб, показывают документ: «Лейтенант Быков Василий Владимирович значится убитым 7 января 1944 года и похоронен в братской могиле в деревне Большая Севериновка.

Затребуйте у Быкова объяснение по этому делу...» Написал объяснение, а спустя некоторое время поехал в ту очень памятную деревню, пришел к той могиле, где покоятся и Петр Миргород, и почти все мои солдаты... Так что, возвращаясь к вашему вопросу, это поле под Большой Севериновкой в моей войне, пожалуй, самое главное. Там до конца узнал почем фунт лиха...

— А где для вас война закончилась?

— В Австрийских Альпах, близ городка Роттенман, на реке Энс: там мы встретились с союзниками...

— Вели на фронте дневники?

— Не представляю, как это можно сделать на передовой... Кстати, дневники в действующей армии вообще были строжайше запрещены, в связи с чем мне кажется, что некоторые сочиняют их уже задним числом.

— Значит, все по памяти?

— Если стремишься создать нечто стоящее о Времени, надо жить в нем, даже если это Время давно минуло. Впрочем, еще лучше, если Время будет жить в самом художнике, не покидая его... Когда читаешь книгу о прошедшей войне, нетрудно понять, в каких взаимоотношениях автор и Время находятся: «красивость» и «литературщину» с правдой не спутаешь... Не случайно столь выросла сейчас цена документального жанра. К примеру, книга Светланы Алексиевич «У войны — не женское лицо»: молодая журналистка из Минска проделала колоссальную работу, объездила всю страну, записав рассказы сотен женщин — участниц войны, и какая сильная вещь получилась!

— Когда читаешь «Знак беды», почему-то кажется, что Петрок и Степанида должны напоминать ваших отца, маму...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.