«Писать все-таки надо…»

Потом мне вернули орден Ленина. На ордене — старый номер: 942. Мне передавали, что Ворошилов, подписывая Указ о возвращении мне ордена, уронил старческую слезу: «Жив, оказывается, Мильчаков-то!»

Управление делами ЦК партии предоставило мне и моей семье квартиру в новом доме, выдало пособие на лечение и отправило меня и Марусю в санаторий.

В Комитете партийного контроля при ЦК КПСС со мной подробно беседовали товарищи Разуваев и Алексеев. Они попросили меня передать Марусе привет как «настоящей коммунистке, которая не отреклась от мужа, а открыто боролась за его реабилитацию и всегда не скрывала своей связи с ним и веры в его невиновность».

А лечиться нам обоим было очень нужно. Что касается моих хворей, то нервы были истрепаны, сердце пережило инфаркт, и кровяное давление было последние годы очень высоким.

После длительного лечения, через семь месяцев, меня пригласили в Центральный Комитет партии и спросили: готов ли я приступить к работе? Я ответил: «Конечно, да». Мне предложили сперва работу заместителя начальника Главзолото или заместителя начальника Главникелькобальта.

В Главзолоте начальником работал Воробьев, бывший в годы моей работы в главке беспартийным экономистом планового отдела. Он был смущен предложением о моем возвращении в золотую промышленность. Я и не стал его «смущать», да и «в комнате повешенного не говорят о веревке»...

А в Главникелькобальте получили назначение Панюков и Зверев, работавшие в Норильске, когда я там сидел в лагере. «Зачем мне идти в главк, где будут хозяйничать начальники лагеря, в котором я сидел долгие годы?»

В ЦК со мной согласились. И по моей просьбе дать мне работу, связанную с воспитанием молодежи, направили в Главное управление трудовых резервов при Совете Министров СССР на должность начальника Управления политико-воспитательной работы, где я и проработал год. Много ездил, посещал учебные заведения, страшно волнуясь, заново привыкая к трибуне, к публичным выступлениям.

Как-то днем раздался телефонный звонок:

— Здравствуй, Саша! Говорит Фадеев.

— Какой Фадеев?

— Нехорошо, друг, не узнавать. Как-никак я отгрохал «Молодую гвардию»...

— А, здравствуй, дорогой. Рад слышать твой голос. Откуда?

— Из бюрократической канцелярии Союза писателей. Приехал на заседание секретариата. На днях заеду за тобой. Мы уедем ко мне за город и хорошо поговорим. Ох, есть о чем поговорить, милый ты человек!

— Я очень, очень рад, Саша, быть твоим гостем...

— Я звоню тебе, чтобы сказать: это — счастье, что ты жив. Недавно за городом я встречался с Молотовым и Ворошиловым. Заговорили о тебе. Отзывались с похвалой. Ворошилов рассказал, что ты вернулся, что он подписывал Указ о возвращении тебе ордена. Молотов вспоминал, как при поездке на Урал в 1938 году играл с тобой в вагоне в домино и ты не раз выигрывал... Вспоминать-то вспоминали и отзывались с похвалой, а встретиться до сих пор не удосужились. Ты бы им рассказал «почем фунт лиха». Стыдно им должно быть, если стыд они вовсе не утратили...

— Саша, дорогой! Встретимся, поговорим...

— Обязательно встретимся. Мне надо видеть тебя, слушать тебя и самому выговориться. А они, вожди, с позволения сказать, так и не пожелали встретиться, а ведь отлично знают, что ты вернулся, лечился и стал теперь работать где-то с ремесленниками и фабзавучениками.

Фадеев прибавил к этим словам резкую характеристику поведения Молотова и Ворошилова, что им, видно, не по душе возвращение людей «с того света», людей, к расправе над которыми они приложили руку.

Не пришлось нам с Фадеевым встретиться. В марте 1956 года я лежал пластом в Кремлевской больнице после повторного инфаркта. Оказывается, этажом ниже лежал Фадеев. Я пробыл в больнице до июня. Фадеев оборвал свою жизнь сам...