Никуда не могу скрыться от этого Гераклита! Не раз уже ругал себя за то, что слишком часто засиживаюсь на берегу его стремительной реки. Вроде бы не так давно дал себе слово никогда сюда не возвращаться — пусть себе течет река, куда ей хочется. Куда там! Читаю сегодня книгу, и вдруг откуда ни возьмись опять появляется Гераклит! И как не порадоваться такой находке — сущий клад! По какому бы пути мы ни шли, читаю у него, все равно не удастся добраться до глубин души. Правду говорит добрый друг рыбака Гераклит. Вот уже который год я бьюсь над тем, чтобы постичь духовный мир человека — и ни с места. По крайней мере мне самому так кажется. В одном я теперь твердо уверен: человеческие дела и окружающую среду, или, иными словами, первичную и вторичную природу, намного легче познать и отобразить. А вот душа — орешек покрепче.

* * *

Мне нравится героизация человека Эрнестом Хемингуэем, который в Бессрочном Деле Человека лаконично, но очень ярко выразил это так: «Человек создан не для того, чтобы испытать поражение. Человека можно уничтожить, но нельзя поработить». Я прекрасно понимаю, почему писатель-гуманист, затравленный антигуманной критикой своих соотечественников, был вынужден занимать более умеренные позиции. Он эмигрировал в соседнюю Кубу. Туго приходится, однако, гуманизму: нередко в него попадает и камень, брошенный рукой субъекта, который находится на стадии человека-обезьяны. Камень, разумеется, не кусок хлеба, но гуманизм и камень переварит. Если сравнить гуманизм с птицей, то с такой, которую не слишком-то привечают. Он ведь защищает человека, чей духовный рост разного рода литературные снобы пытаются укоротить до лилипутских размеров, а паразиты всяких мастей пытаются подчинить его себе, использовать в своих эгоистических целях, превратить в свое послушное орудие. Наш высокомерный XX век уничтожил столько людей, сколько их не уничтожили за целые столетия все известные нам тираны, вместе взятые. Уничтожил, но, говоря словами Хемингуэя, так и не смог поработить. И не смогли их превратить в духовных лилипутов снобы разных философских школ, которые целые столетия кряду выворачиваются наизнанку, но ничего не могут сделать в этом направлении. Несмотря на все чинимые препятствия, человек поднимается во весь рост и достает руками до звезд. И гуманизм голубеет вдали, словно метерлинковская птица, широко расправленные крылья которой и есть тот голубой горизонт, куда вечно устремлен его алчущий взор. Этот крылатый горизонт и спасает человека от всех расставленных на его пути капканов, от всех возведенных ловушек, в которые его пытаются заманить хитростью и лестью. Выходит, что Великий Ренессанс, который превратил культ бога в культ человека, проявил гуманизм на деле, первый и заметил эту горизонтальную перспективу. В те промежутки истории, когда перестают верить в человека и укрепляет позиции духовный лилипутизм, или пигмеизм, люди возвращаются в средневековую плоскость. Вряд ли стоит такое большое открытие, которое оставили нам философия и практика Ренессанса, менять на средневековье.

* * *

Только свободный человек способен понять и по достоинству оценить свободного человека. Понятно, почему суеверный, задавленный самыми разнообразными архаическими догмами и ветхозаветными привычками человек прямо-таки органически ненавидит свободного человека. Со своей стороны, и свободный человек не свободен, если он капитулирует и пасует перед этой ненавистью. Если ты совершенно свободен, постарайся внушить это свое ощущение суеверному человеку. Не так ли на дикой яблоне или груше делается привой от другого дерева, а через год-другой ветки их покрываются чудесными плодами? Нельзя ли распространить подобный принцип и на человека — сделать ему прививку? Ведь он мало чем отличается от растения, которое расцветает во всей красоте и плодоносит, только когда за ним ухаживают добрые, заботливые руки.

* * *

Гете однажды сказал, что человек вообще-то темное создание, не знает, откуда он взялся и куда идет, мало что знает об этом мире и еще меньше о самом себе. Алоизиюс Бертран на страницах «Гаспара из тьмы» еще резче отзывается о человеке: «Скажи мне, друг, если знаешь, не представляет ли собою человек, хрупкая игрушка, подвешенная за ниточку страстей, не представляет ли он собою всего лишь паяца, которого подталкивает жизнь и разбивает смерть?» Подходить к человеку с такой меркой, разумеется, проще всего. Хотя нельзя не согласиться с тем, что меньше всего человек знает о самом себе, и что человека ежедневно терзает, разрушает и уничтожает сама жизнь как таковая, и что в конце концов его прибирает к своим костлявым рукам смерть — все это чистая правда, с которой ничего не поделаешь. Но все же каждый человек хочет лучше познать и самого себя, каждый лучше или хуже, но должен прожить эту жизнь, наконец каждый из людей должен когда-нибудь взглянуть в глаза и смерти. Такой была судьба и у сына Олимпа Гете, и у гения черной магии Алоизиюса Бертрана, и у миллионов менее выдающихся людей. До сих пор эту схему никому еще не удалось изменить и, думаю, не удастся... У жизни, как и у всего, что существует во Вселенной, есть свое начало, есть и свой конец. Но даже эта втиснутая между двумя полюсами жизнь все же имеет какой-то смысл. Он имеется хотя бы уже по той причине, что глагол «живу» — понятие настоящего времени. Все остальные времена слова «жить» применительно к конкретному человеку просто не существуют. Жизнь дается нам однажды, и другой жизни уже не будет, никто нам ее больше не предложит. Сделаем из этого правильный вывод. Таково требование жизненного реализма. Неужели в жизни у человека нет другого занятия, кроме размышлений над довольно элементарной схемой, сконструированной вышеупомянутыми поэтами? А жить когда? Не повредит, конечно, в часы раздумий вспомнить и эту схему жизни и смерти, выверенную поэтами и мыслителями: чем реальнее человек замечает процесс эрозии своей проходящей жизни, чем явственнее ощущает с каждым днем приближение смерти, ее ледяное дыхание, тем сильнее он цепляется за жизнь. Поэтому нелишне выслушать предостережения поэтов, философов, мыслителей. Но делать трагическое предостережение программой всей своей жизни вряд ли разумно. Знать надо, но совсем необязательно превращать жизнь в похоронный обряд. Вряд ли пессимистическая философия эрозии всего живого ценнее конструктивной жизненной философии.

* * *

Не думайте, что позиция контраверзы художников и критиков — изобретение нашего века. Она стара, как и этот ощетинившийся океан, который Лотреамон наделяет каким-то особым и довольно-таки таинственным смыслом. Может быть, это символ бурлящего водоворота жизни, и может, гребни мятущихся седых волн — своего рода образное отражение мятежной истории? На текст Лотреамона неизменно падает тень солнечного затмения, он всегда как бы затемнен, поэтому зачастую остается лишь строить догадки. Нащупывать главное в поисках точного определения, смысла, чтобы затем восхищаться своему открытию. Потому что во всей мировой литературе нет больше такой восхитительной поэтизации таинственной водной стихии, этого загадочного Океана, как в исполненных магического очарования лотреамоновских «Песнях Мальдодора». Но, читая его «Песни», я случайно наткнулся на такую, я бы сказал, вполне житейскую мысль. Лотреамон обращается к грозно разбушевавшейся водной стихии с такими словами: «О древний океан, твои воды горьки. Вкус у них точно такой, как у желчи, которую критика изливает на искусство, науку, на все что угодно. Если кто-либо гениален, его выдают за болвана, если кто-то прекрасен телом, значит, он мерзкий горбун». И т. д. Что же в этом нового! Разве не сталкиваемся мы с этим всегда и всюду! А почему? На этот вопрос дает ответ сам Лотреамон: «Я часто задумывался: что легче исследовать — глубь океана или глубины людского сердца?» И в другом месте еще яснее: «...человек говорит лицемерно «да», а думает «нет» ...» И тут же снова Лотреамон обращается к черному таинственному океану: «Ответь же мне: ты ли служишь обителью князю тьмы?.. Ты должен сказать, ибо я возликую, узнав, что ад так близко от человека». К сожалению, ад — и в самом человеке. Потому что духовная деформация: зависть, ненависть, отчуждение, лицемерие, лесть, ложь — и другие подобные чувства как раз и создают ту адскую ситуацию, когда два человека не могут ужиться друг с другом. И вроде бы и места. и воздуха, и пространства хватает, а им все равно тесно. И если один говорит «да», а думает «нет», второй обязательно скажет «нет», а подумает «да». Такая духовная поляризация главным образом является причиной многих бед. И, самое главное, страдают сами же люди. Мы зачастую склонны к такому самоистреблению.

* * *

В Колизее озверевшая толпа орала: «Panem et circenses!» («Хлеба и зрелищ!»), а в своем уединенном рабочем кабинете Сенека писал, что он никогда не хотел угодить массе, поскольку то, что понятно ему, не нравится массе, а что нравится массе, непонятно ему. Хорошо, если бы теми колизеевкими играми и зрелищами дело и кончилось: чтобы стихли страсти толпы. Но, оказывается, и голод извечен, и жажда зрелищ неукротима. В скором времени демографическое большинство достигнет шести миллиардов ртов. Рацион хлеба уже сейчас стали уменьшать. Не всем по душе и довольно низкий уровень массовых зрелищ. Даже не верится, что когда-нибудь будут удовлетворены интеллектуальные амбиции Сенеки. Вертикаль культуры сегодня уже порядочно погнута и покорежена. Она слишком тонка, чтобы отразить удары, безжалостно наносимые ей историей. Это поистине удары Гефестова молота! Разве под силу устремленной к звездам и привязанной к одной из них тоненькой и хрупкой платиновой вертикали выдержать такие всесокрушающие удары орудия подземной кузницы? Эта тонкая, словно нить Ариадны, погнутая и искореженная платиновая вертикаль под ударами Гефестова молота и других многопудовых орудий постепенно оседает и скоро, наверное, совсем уже сравняется со стелющейся по земле горизонталью. Последнее столетие нашей эры началось довольно увлекательно, но завершается оно совсем неинтересно. Большое искусство уже почти целиком уступило место банальным, дешевым зрелищам. Если таким путем будут следовать до конца, затрудняюсь сказать, какими зрелищами человеческий род (или то, что От него останется!) встретит двухтысячный юбилей нашей эры.

* * *

Философия вещизма распространяется словно эпидемия. Алчь вещи уже не знает никаких границ: аппетиты с каждым днем растут, разгораются едва ли не с каждым часом. От этих алчущих, как от стенки горох, отскочат и сказанные когда-то Фукидидом слова, на которые я наткнулся, читая его изумительную «Историю». Я решусь их процитировать: «Ведь вещи существуют ради людей, а не люди ради вещей». Эту фразу сказал когда-то властитель Афин, переживавших свой «золотой век», Перикл, которого Фукидид в своей книге называет «первым гражданином» республики. По горькому своему опыту и опыту своих коллег знаю, как трудно убедить в правоте наделенных неуемным аппетитом приверженцев философии вещизма. Может быть, они прислушаются к совету такого авторитета, как Перикл? Но если уж такие советы требовались во времена Перикла, разве способны они чем-либо помочь в наши дни, когда и возможности, и аппетиты возросли во сто крат? Нельзя без душевной боли смотреть на эту эпидемию вещизма, во время которой вещь буквально скручивает человека в бараний рог и превращает в своего покорнейшего раба. Грустно видеть, как, выражаясь словами того же Фукидида, изменился даже истинный смысл слов в оценках человеческого поведения. Однако не стоит опускать руки. Литература должна вернуть словам их истинный смысл — таким было и остается ее предназначение. Жизнь деформировала многие слова, литература должна их отремонтировать и исправить все этимологические деформации. Вещи надо называть их настоящими именами. И нужно без всяких реверансов постоянно стучаться в сердце человека. А вдруг кому-то это и поможет?

* * *

Наверное, самое трудное дело на свете — научиться смеяться. Тоска, грусть, ностальгия и, наконец, пессимизм — это все признаки незрелости. Смех — свидетельство умственной зрелости. Хныкать способен даже теленок, а вот смех не каждому по зубам. Смех — это серьезная наука, которая начинается с несложной разминки — с улыбки и познается всю жизнь. Научиться шутить (даже когда горло стискивает серебристыми пальцами ностальгия) — . великое искусство. И еще большее искусство — гомерический смех. Желающие узнать, что это такое, должны подняться до олимпийских высот, где за беззаботными шутками коротают время пирующие боги. Я имею в виду не беззаботный или легкомысленный смех. Он свойство характера, учиться этому не надо. Я говорю о смехе, который требует длительной и напряженной подготовки. Овладеть им способна только жизненная философия, в которую постоянно вносятся изменения и дополнения. Расстояние от пессимизма до гомерического хохота примерно такое же, как от Земли до Луны. Не каждому дается преодолеть этот путь. Но отваживаться идти по нему все же надо. Потому что жить без юмора в ситуации, когда над твоей головой постоянно висит наточенный на атомном точиле дамоклов меч, действительно нелегко. Человек без юмора не только скучный, но и просто опасный субъект. А смех преодолевает даже такие барьеры, к которым пессимист не осмеливается и приблизиться. Чем скорее пессимизм покидает незрелый ум, тем лучше: человек начинает дышать полной грудью, и вместе с чистым воздухом в кровь поступает больше активизирующих веществ. Так давайте же не будем пренебрегать смехогимнастикой. Взглянем-ка для начала с улыбкой на самих себя, а там дело пойдет...

* * *

Прошлое — это одновременно и настоящее. Ничто в этом мире не исчезает. Но настоящее — это также и грядущее будущее. В настоящем концентрируются опыт и мечта. Поэтому настоящее — это не только форма настоящего времени элементарной грамматики жизни. Пожалуй, оно и есть то перепутье, на котором концентрируются исторический опыт и идеал будущего. Это довольно-таки оживленный перекресток, где ни на минуту не прекращается интенсивное движение. Вместе с тем на этом перекрестке путник может попасть впросак: не сумев правильно сориентироваться, он идет дальше совсем не той дорогой, по которой собирался идти. Это перепутье — настоящая головоломка. От того, как ты решишь этот ребус, и будет зависеть твой дальнейший жизненный путь. Мне кажется, что к этому перекрестку-ребусу следует относиться как к принципу синтеза. Нужно глубоко изучить его, и только такой подход даст желаемые плоды.

* * *

Жизнь коротка, говорил Гете своему юному другу Эккерману, поэтому мы должны делать друг другу хоть что-то приятное. Я вспомнил о беседе этих двух чудаков, получив неприятное письмо от одного читателя. За такое письмо можно было бы и проучить человека, тем более что я за словом в карман не лезу и мне ничего не стоит написать ответ в таком же духе. Но кому это нужно, подумал. Одному уже нервы попортили. А если я напишу что-нибудь в этом духе, то тем самым будет причинена еще одна неприятность еще одному человеку. Зачем ранить еще одно сердце? Хватит и одного. Если же я напишу недружелюбный ответ, — получится будто в отместку. А месть я давно уже выкинул из обихода. Я придерживаюсь принципа, что самый лучший способ отомстить — это не отвечать злом на зло. Мало того, человек сделал тебе плохое, а ты непременно ответь ему на это добром — это и будет самая хорошая и самая гуманная месть. Я так и подумал: отослал автору письма свою книгу с дарственной надписью. Через неделю я получил от него довольно теплое письмо. Меня растрогал сам текст письма, но еще более то, что я прочел между строк. Писательским чутьем я почувствовал в подтексте письма чувство неловкости. Считаю, выиграл я. К тому же помог еще одному человеку избежать неприятных переживаний. Мелкая месть — самое дешевое, самое примитивное, самое банальное средство отмщения. Однако в жизни, по правде говоря, к нему прибегают довольно часто, поэтому и распространяется подобно эпидемии отчуждение между людьми. Это огорчительное, но все же преодолимое явление. Людям нужно только хорошо обдумывать каждый свой шаг, взвешивать каждое слово. Следует строго-настрого приказать своему глубинному инстинкту, нашему сторожевому псу, не лаять. А поверхностному импульсу слегка наступить на хвост. Коль скоро нам не под силу вести себя предельно порядочно, давайте хотя бы придерживаться минимальной деликатности. Если ты видишь, что не можешь сделать человеку добро, то не делай ему хотя бы плохого, ведь никто тебя не заставляет. Уже одно такое поведение мы можем называть согласующимся с этикой. Испытай себя на сдержанность раз, другой, третий и увидишь, как много добра ты сделал человеку. И не только ему, но и себе самому: не нарушится собственное твое душевное равновесие. У меня не выходят из головы слова, сказанные когда-то мудрым императором (редкий случай, не правда ли?) Марком Аврелием, который, кроме того, был еще и философом. Он считал, что природа сотворила разумные создания для того, чтобы они друг другу не вредили, а приносили пользу. Раз уж мы погрузились в далекую мраморную эпоху, не помешает вспомнить и слова Сенеки о том, что каждый, даже ничем не примечательный человек заслуживает уважения, ибо он носит имя человека. Одно только звание человека нас ко многому обязывает. И увидев, как два представителя рода человеческого, не поделившие добычу, пытаются перегрызть друг другу горло, я хочу остановить, удержать их. Но сильнее всего нас губит зависть — черная, как мрак космической бесконечности. Зависть и месть могут нас когда-нибудь и вовсе погубить! Гете был прав. Что значит человеческая жизнь? Одно мгновение на голубом циферблате небесных часов, где вместо цифр сияют прекрасные звезды! Гляжу на пестрый луг, где, расправив желтые, как воск, миниикаровские крылышки, грациозно, как балерина, порхает с цветка на цветок бабочка. Отнимите у нее это удовольствие — все эти травы, все эти небесно-лазоревые и закатно-алые цветы — и что от нее останется? Разве не похож на этого мотылька-однодневку и человек? Отнимите у него растущие на великом лугу жизни цветы оттенка небесной лазури или закатного багрянца, которые радуют его глаз и действуют на сердце как елей, что от человека останется? Вернее, что ему достанется? Вместо сияния мрак, а вместо елея горький привкус желчи? Страшно даже подумать. Давайте же не будем укорачивать себе и без того недолгую жизнь. Подумаем лучше о радостях, которые дарит нам пусть и недолгая (короткая, по Гете!), но красочная, как луг во время сенокоса, жизнь...

* * *

Самых ярых моих критиков задевает не мое творчество: они могут критиковать, даже не утруждая себя чтением моих книг. Раздражают их скорее всего мои человеческие принципы. Наконец-то я четко осознал, что до конца моих дней иначе не будет. Поэтому я считаю, не надо прибегать и к компромиссу: все равно не поможет. Мои недруги жаждут моей крови — вот где собака зарыта. Но я решил приберечь свою кровь для творчества. Так и живу. Еще мальчишкой я попал в одну неприятную историю. Мы, ребятня с песчаной ухабистой улицы Кранто, что в городе Каунасе, частенько собирались на зеленом неманском берегу порезвиться, как те жеребята. Пронзительная зелень густой прибрежной травы благотворно действовала на душу ребенка, замутненную тяготами нелегкой жизни пролетарских предместий и запорошенную уличной пылью. Здесь она вмиг оживала избавляясь от привычных серых красок, а уличную пыль смывали чистые и прохладные живительные воды Немана. В Немане мы учились плавать, нырять, тут же рыбачили. Накупавшись вдоволь в речной стремнине, мы падали в прибрежную траву и валялись в ней прямо как жеребята до тех пор, покуда не обсыхали совсем. Густая высокая трава, росшая вдоль всего берега, служила нам своего рода зеленым рушником, завернувшись в который нагишом, мы вытирались досуха. Часто, натаскав прогнивших досок из ограды окрестных дворов и огородов, мы разжигали костер и плясали вокруг него танец диких индейцев. Иногда кто-нибудь из нас приносил мяч, и тогда, разделившись на две команды, мы играли в футбол. Врагами мы никогда не были, жили в мире и дружбе. А если доводилось порой расквасить друг дружке носы, то в этом не было ничего удивительного — такой уж возраст. К тому же нам довелось столько насмотреться у себя, на городской окраине, что не на шутку возникало желание последовать примеру взрослых. Во время одной игры это удовольствие пришлось испытать на своей шкуре и мне. Я хорошо бегал, был живой, подвижный парнишка и легко управлялся на поле с футбольным мячом. Поэтому у меня иногда получалось лучше, чем у других. Повезло и на этот раз: один за другим я забил в ворота противника три гола. И тут я почувствовал недовольство со стороны команды противника. Не успел я, подогнав мяч к их воротам, прицелиться, чтобы врезать четвертый гол, как на меня навалилась целая орава разъяренных игроков. Я упал у самых ворот и вдруг почувствовал на своем теле удары кулаков и ног. Хрустнули ребра и суставы — тело пронзила резкая боль. Меня бутузили кулаками, пинали ногами. Потасовка, однако, продолжалась недолго. Вскоре малолетние изверги насытили свой кровожадный инстинкт и разбежались, оставив меня у ворот, где я лежал, избитый и оплеванный. С трудом поднявшись на ноги, я первым делом бросил затуманенный взгляд в сторону ворот противника. В них я увидел вратаря — своего доброго соседа, вместе с которым мы прочитали всего Купера и Майн Рида и поймали не одного голубя-чужака, приблудившегося к нашим чердакам. Он стоял в позе победителя — широко расставив ноги — и держал в руках мяч. На его губах змеилась юркая и скользкая усмешка. Но я заметил, как воровато бегают его глаза, совсем как у того нашего соседа, китайца, который повесил на ремне моего пса Нерона — любителя стащить что плохо лежит. Злость и ярость, как я понял, у него не прошли. И действительно, вратарь резко шагнул в мою сторону и с такой силой ударил мне мячом в лицо, что у меня из носу брызнула юшка. Я зажал руками нос и опрометью помчался через поле к реке. На футбольном поле раздался хохот. Смеялись и товарищи по команде, и противник. Вернулся я домой только под вечер. Нос распух, под глазами расплылся огромный синяк. Было больно, что и говорить. Болел нос, саднило лицо. И все-таки больше всего, пожалуй, ныло сердце. Видимо, оно болело оттого, что я не мог забыть безжалостный смех, которым меня провожала с поля родная команда, честь которой я так отчаянно защищал и для которой я заработал три мяча. Я не пожаловался тогда ни отцу, ни матери, ни старшей сестре — залез на чердак, прошмыгнул к себе на голубятню, свернулся калачиком и заснул. Нет, я не испытывал особой злости к вратарю. Зато чувствовал острую неприязнь к своей команде, которая вместо того, чтобы кинуться мне на помощь, с удовольствием посмеялась надо мной, побитым, окровавленным и оплеванным. Долго не мог я простить этой обиды своей команде. Но когда в один прекрасный день встретил на своей улице вратаря, который катался на коньках по первому зимнему льду, во мне опять всколыхнулась волна страшной обиды, вскипела злость. Я нашел под забором мерзлый, твердый, как камень, ком земли, хорошенько прицелился и, когда вратарь приблизился', запустил ему этим комом прямо в лоб. У него, как мне показалось, искры из глаз посыпались. Но искры посыпались из глаз и у меня: я до смерти перепугался. Прибежав домой, забился, как звереныш, в уголок и стал ждать, что будет дальше. Спустя примерно час я услышал скрип ворот и увидел в окно свою жертву: сосед вел за руку сына, голова которого была забинтована белой марлей. Под носом у вратаря висела длинная ледяная сосулька — слезы замерзли и свисали длинной льдистой нитью до самого подбородка, если не еще ниже. Вид вратаря так рассмешил меня, что я не выдержал и громко прыснул. Но в тот же миг я услышал довольно суровый разговор двух мужчин. «Твой сын побил моего огольца... рассек ему конским каштаном лоб...» и т. д., и т. п. Вы спросите, чем закончилось это приключение? Чем и должно было закончиться: отец железными пальцами так потянул меня за ухо, что оно распухло, как перезревший гриб, затем съездил своим пролетарским ремешком по заднему месту, сунул мне в руки учебник арифметики и подтолкнул в угол. Здесь твое место, сказал он. И добавил: лучший урок ты найдешь в этой книге! Заруби хорошенько себе на носу, притом на всю жизнь: вычитание всегда хуже сложения — лучше пользуйся действием, которое называется сложение. По такой вот немудреной арифметике живу и теперь.

* * *

Раскрыв том поэзии Александра Блока, я как бы отчалил от берега своего письменного стола и отправился в даль необъятного поэтического океана. Мой собственный «Пьяный корабль», резвящийся на волнах строф, вдруг наскочил на подводный риф и замер... Я был вынужден проверить состояние своего «Пьяного корабля», все его технические параметры, взглянуть блоковскими ультрамариновыми глазами на препятствие, ставшее на пути его корабля. Когда я, словно захмелев, свесился через борт своего «Пьяного корабля» и заглянул в глубины блоковского океана, у меня перехватило дух. Мой «Пьяный корабль» зацепился за остроконечный риф мысли, берущий начало в самых глубинах этого поэтического океана и устремленный ввысь почти до самой его лазурной поверхности. Я пораженно разглядывал гигантские лабиринты этого рифа мысли, и вдруг память мою штыком пронзила одна фраза: «только влюбленный имеет право на звание человека...» Вот что, оказывается, я искал! Мало родиться человеком: рождение еще не дает права называться полноценным человеком. Акт рождения — простейшее автоматическое действие в области биологической механики. Недостаточно и умения подавлять в себе кое-какие атавистические явления, скажем, чувство дикой ненависти, которое наверняка больше остальных и деформирует духовную анатомию представителя рода человеческого. Может быть, недостаточно и других усилий, благодаря которым этот представитель знатного рода надеется приблизиться к заветному идеалу. Имя человека надо еще завоевать. Но как? Вот поэт и предложил рецепт: надо влюбиться, полюбить и любить. Кого? Самцу свою самку и наоборот? Необязательно. Давайте проверим себя. Способны ли мы полюбить, скажем, дерево? Яблоню, сосну, грушу, березу или дуб, которые приносят такую реальную пользу человеку и ждут от него любви и заботы? Способны ли мы полюбить реку, озеро или море, без которых мы не представляем себе жизни? Способны ли мы полюбить пеструю лесную птаху или нежную фиалку, длинноногую косулю или доброго друга нашего дома — собаку, музыку дождя и усыпанный звездами небосвод? Можем ли мы проникнуться любовью, допустим, к валуну, прислонившись к которому на короткий миг, мы пускаемся в сумерки в дальние странствия по вымощенным мечтами дорогам? Есть ли у нас любимый томик стихов, музыкальное или художественное произведение, способные насытить нашу вечно алчущую душу? И, наконец, можем ли мы любить эту землю, по которой мы ходим? но из которой мы пришли в этот сложный и интересный мир? которая нас кормит, как добрая мать? и в которую в конце концов мы возвратимся? Давайте испытаем себя как следует. Если мы способны полюбить дерево и любим его, как своего настоящего друга... Нет! Скажу иначе: если мы способны влюбиться в дерево не только как в таковое, но и влюбиться как в женщину... Так будет правильнее, так эту мысль формулирует и А. Блок. Итак, если мы способны полюбить дерево; — мы полюбим и этот мир, в который мы пришли, чтобы любить. Любить, а не ненавидеть этот мир. Только в таком случае мы обретем врожденное право претендовать на высокое звание человека. Поэтому не обижайтесь, если из-за недостаточно высокого ценза (провалили экзамен по духовному самовоспитанию и не получили аттестата зрелости) вам не присвоили этого звания. Мало, я повторяю, родиться человеком, быть всего лишь продуктом биологического акта. Человеком надо стать. Для этого нужно пройти университеты очеловечения человека. Специального учебника по этому предмету у нас нет. Поэтому следует осваивать курс этой науки прежде всего с духовного самовоспитания. Попробуем-ка для начала полюбить хотя бы дерево, реку, цветок, птицу и т. д. Разумеется, и близкого нам человека. И тогда мы сами не заметим, как отдадим свое сердце этому прекрасному миру. А от сердечной любви до окончания курса наук очеловечения и получения аттестата человеческой зрелости всего один шаг... Если же вы хотите получить этот аттестат, а заодно право носить высокое звание человека, — полюбите!

Перевела с литовского Рената Йонайтите.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.