Невозможно было понять его до конца. Что-то всегда оставалось вне пределов моего понимания. И это тревожило, заставляло приглядываться. Иногда поздними вечерами я наблюдал с улицы в окно канцелярии, как он писал что-то, низко склонившись над столом и покусывая карандаш. Мне очень хотелось заглянуть в его записи, но вход в канцелярию был запрещен.

Однажды на покосе, куда мы выезжали каждое лето, я забрался в кусты и целый час следил за Лукичом. Была ночь. Звезды светились сквозь кроны деревьев. Лукич сидел у костра и задумчиво шевелил палкой угли. Отблески света прыгали по его лицу, и от этого оно становилось еще загадочнее. Он сидел долго, напевая что-то, чему-то улыбался. Потом встал, отбросил палку, потянулся и, повернувшись в мою сторону, сказал громко:

— Иди и ты спать.

Я похолодел и пополз в глубину. Неужели знал, что я слежу за ним? Или сказал это кому-то другому? Лесному шороху? Крику ночной птицы? Теперь уже не узнаешь. Не спросишь...

Он вел у нас историю. Входил в класс совсем не такой, каким мы привыкли его видеть в будничной обстановке. Строгий, подтянутый, с непривычным обращением к каждому — «вы».

— Безуглов, опишите мне улицу средневекового города.

За это он ставил оценку в журнал.

— Я вижу черную карету, запряженную шестеркой лошадей, громыхающую по неровной булыжной мостовой... Пешеходы прижимаются к стенам домов, остерегаясь огромных кованых колес кареты и грязи, которая брызжет на их плащи и облупленные стены домов...

Ах, эти сорок пять минут истории, от которых голова шла кругом, а в ушах звенели отголоски давних сражений и революций!

Лукич ходил по классу, то горбился, то выпрямлялся, то хмурился, то закатывался смехом. Руки его взлетали и падали, изображая разрывы ядер, натиск атакующих армий, кружевные воротники вельмож, скрипки уличных музыкантов...

Звенел звонок, прерывая увлекательнейшую из игр. Но и потом, когда мы гурьбой высыпали на улицу, что-то долго еще пело и позванивало в душе. И пристальней становился взгляд, останавливаясь на привычных очертаниях заброшенной церкви. Поражала вдруг ее молчаливая стройность, таинственная затененность чугунных решеток, смуглость кирпичей, тревожным становилось погромыхивание старой жести на крыше. И тогда вспыхивали вдруг мысли о черных монахах и кладах, зарытых под одним из углов, и в ушах нарастал шорох земли, стекающей с лопаты, и глухие удары заступа о крышку сундука.

Клад искали ночью, при свете луны, искали под всеми углами и выступами. Что-то подсчитывали, что-то вымеряли веревками и шагами.

А Лукич смеялся:

— Фантазеры... Не там ищете. Не там...

А где, не говорил.

Жаль, что прошло все это. Жаль, что не поднято из темных недр сверкающее сокровище. Рассеялись детские иллюзии, и улыбка трогает губы при воспоминании о гулких лунных ночах поисков.

Но осталось что-то от того. Правда, осталось. Когда крутишь ручку приемника, выхватываешь из эфира обрывки фраз и мелодий или когда выходишь из душного подъезда на улицу и вдыхаешь весенний воздух, — хочется сняться с места, ехать куда-то, искать, пробовать, идти по сугробам, проваливаясь по колено...

Жизнь еще так велика. И руки крепки. И ноги сами просятся в путь.

Как он сказал тогда, Лукич, изловив меня однажды за шиворот за то, что я разрушил водосточную трубу? Кажется, он сказал: «Я не дам тебе по шее, потому что уважаю в тебе человека». Я не понял тогда, не оценил. Удалился боком в кусты, довольный, что легко отделался. Это было слишком сложно для меня. Да и не только для меня.

Нас было больше сотни, и мы лупили друг друга почем зря, не задумываясь о своей человеческой сущности.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.