Памятник Лукичу

Признаться, трудно было жить. Тот, кто долго жил в коллективе подростков, знает о внутренних течениях и конфликтах, которые неприметны для постороннего глаза. Дети не умеют прощать слабостей. Тем более детдомовцы. Закаленные, ширококостные, не привыкшие к ласке и излишней сентиментальности. Всегда найдется среди мальчишек слабенький «нюня» — объект для насмешек и подзатыльников. Таким у нас был пятиклассник Скородумов. Белобрысый худой мальчик, вечно перемазанный зеленкой и украшенный очередной шишкой. Мы, старшеклассники, не замечали его, но от сверстников ему доставалось здорово. Лукич болезненно морщился, глядя на него, и задумчиво тер щеку.

Нет, он не стал наказывать обидчиков. Другой на его месте наказал бы и... совершил большую ошибку. Лукич однажды на общей линейке вызвал Скородумова на середину и спросил у него совета, как поступить с провинившимся девятым классом:

— Как думаешь, наказать?

Скородумов с ужасом посмотрел на девятиклассников и отрицательно замотал головой. Девятиклассники были оправданы. С тех пор я часто видел Лукича и Скородумова, разгуливающих по дорожке и мирно беседующих. Они даже сидели на скамейке, положив ногу на ногу, и говорили о высоких материях.

— Ведь если звезда упадет на Землю, то Земля раскокается?

— Да. Несомненно, — кивал головой Лукич. — Это точно. Факт.

С тех пор никто не обижал Скородумова. Его прозвали «тайным советником».

«Вир зинд швайнен!» — прочел я однажды на дне алюминиевой миски. И удивился: откуда такая попала в нашу столовую?

— Трофейная, — подсказал кто-то.

А рядом кто-то грамотный перевел: «Мы свиньи!»

Кругом засмеялись.

— Давай подсунем ее Тарлыку!

Тарлык съел суп и озадаченно почесал затылок.

С тех пор это превратилось в развлечение. Каждый раз миску подсовывали непосвященному.

— Над чем это вы смеетесь? — поинтересовался Лукич.

Ему показали миску. Ожидали, что улыбнется, а он потемнел лицом и засверкал глазами. Мы испугались и пооткрывали рты, когда Лукич взял миску и начал гнуть ее о край стола. Он сдавил ее в лепешку (откуда только и сила взялась?), размахнулся и швырнул далеко-далеко, за огороды.

— Мы люди, — сказал он и выпрямился. — Мы лю-ди!

Повскакали с мест и тоже выпрямились — столько силы было в его голосе, столько твердости во взгляде. Вдруг впервые почувствовали гордость за то, что мы ЛЮДИ.

Встало что-то в душе в полный рост и не падает до сих пор.

И не уроним. И если вдруг начинает колебаться почва под ногами, если в сердце, в самом нутре барахлит что-то, раскручиваются какие-то винтики и рычаги начинают болтаться в разные стороны, я вспоминаю лицо Лукича с горящими в глубине глазами, вспоминаю, как шел он однажды, раскинув руки на ощерившегося юнца, выставившего перед собой самодельный блестящий нож, шел, загородив нас спиной, и не боялся ни злобного шипения обезумевшего зверька, ни боли, ни смерти, а боялся одного — уронить в себе человека.