Каждый раз, когда я приезжаю в Нижний Тагил и иду в детский дом, на подходе к горе, где высятся его постройки, сердце начинает биться сильнее. Возвращаюсь туда, где оставил свое детство. Все знакомо, все уже было: ослепительный отблеск солнца в окнах школы, рисованная мелом на асфальте кудрявая голова с микроскопическим ротиком, кирпичная громада заброшенной церкви, летящая по дорожке фигурка восторженного пятиклассника...

Жаль, что прошло все это. Странная, необычайная, фантастическая жизнь... Где еще увидишь такое? На крыше церкви, прорвавшись сквозь лоскутья ржавой жести, растут высоченные березы.

Вот горбатая мостовая, уходящая в туманную даль. Здесь маршировали мы колонной, готовясь к первомайскому параду, а Лукич стоял на обочине, выпрямившись и нахмурясь, отдавал честь. Вот аллея, усыпанная маленькими и круглыми, как копеечки, листьями акации, по которой Лукич уходил домой, не торопясь, задумчиво глядя под ноги.

Странное это дело: общаться с человеком, которого давно нет на земле, вызывать в памяти его лицо, фигуру, походку...

Листья все так же сыплются на песчаную дорожку, ветви акации покачиваются на ветру. И вдруг на мгновение кажется, что они все еще покачиваются вслед ему, хотя уже много лет назад он в последний раз, уходя, задел их плечом.

Он был нашим воспитателем.

Тогда еще не было просторных, светлых интернатов. Мы жили в монастырской постройке с темными углами и скрипучими лестницами. Толстостенный дом гудел, как вулкан: топот ног по деревянным ступеням, приглушенные разговоры, грохот мисок в столовой, голоса воспитателей, покрывающие жужжание детских голосов. Все двигалось и кипело. Это была раскаленная лава, готовая запузыриться и хлынуть в окна, в двери, в щели, в подвалы, на чердаки...

Лукич постоянно был среди нас. Мы удивлялись: когда он спит? То, насупив густые брови, осматривает канаву под водопровод, которую вырыли за день, и палкой замеряет глубину, то записывает что-то в блокнот, то ведет нас в баню и, усевшись в предбаннике, проверяет каждого, хорошо ли помылся: трет пальцем около ключицы и отправляет мыться снова, некоторых по три раза.

— Петр Лукич, я же чистый!

— Иди, иди, Сидоров, мойся опять.

Человеку непосвященному работа воспитателя кажется нескончаемым потоком назидательных речей и красивых поступков. Он и не подозревает, какими порой смешными и щекотливыми делами занимается воспитатель. Вывернуть карманы пятиклашки, набитые камушками и зеленой бузиной. Пройтись по спальне и заставить вынести на улицу сырой матрац.

От Лукича невозможно было спрятаться. Он выходил из кустов в тот момент, когда на свет появлялись папиросы и спички. Он забирал портсигар (была мода на портсигары) и говорил:

— Я сохраню эту вещь до тех пор, пока ты не вырастешь. Когда будешь уходить из детского дома, мы сядем с тобой вон на ту скамью, покурим и поговорим о том, каким дураком ты был сегодня.

Он и у меня отобрал портсигар с картинкой, где были изображены «мишки в лесу».

Жизнь проходила в больших и малых заботах. И во всем присутствовал Лукич. Был он то весел и разговорчив, то задумчив и молчалив. Знал все наши дела и настроения. Может быть, потому, что двадцать лет назад сам был воспитанником этого детдома. Он никогда не читал нотаций, говорил мало и веско. Слова его, как пули, достигали цели. Войдет в рабочую комнату, где сидишь и прячешься от жары.

— Что делаешь?

— Ничего.

— Ну, делай, делай...

Глянет насмешливо, и уже видна его покачивающаяся спина. После этого берешь лопату и торопишься туда, где твои одноклассники сажают деревья.

Было в Лукиче что-то необычное. К нему невозможно было привыкнуть, невозможно было вобрать его в себя, как дорогу, лес, крик птиц, других воспитателей, к которым привыкли — некоторых любили, а иных недолюбливали. Он смотрел так, как будто знал про нас что-то такое, о чем мы даже не подозревали. Меня часто подмывало спросить, что же такое особенное он знает про нас и про других людей.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.