Пахари доброты

Обратите внимание: великая, пусть и не новая, философская мысль о мостах, перекинутых жизнью между детством и старостью, кажется едва ли не несущей конструкцией во всех трех книгах — «Вино из одуванчиков», «Убить пересмешника...» и «Над пропастью во ржи». Рэй Брэдбери, всемирно известный фантаст, даже становится скрупулезным натуралистом, описывая похожую непохожесть старости и детства. Старая миссис Бентли хоть и названа им женщиной бережливой, но примета эта выглядит совсем по-детски: «У нее хранились старые билеты, театральные программы, обрывки кружев, шарфики, железнодорожные пересадочные билеты» — то, что взрослые оценят как странность возраста, а дети — как настоящую ценность важных для них, понимаемых ими вещей. Зато вот они не понимают, отчего миссис Бентли в самую жару, когда с них пот катит градом, вовсе не жарко, — это признак старости. И никак не понять Тому Сполдингу, Джейн и Элис, что миссис Бентли когда-то звали Элен и когда-то она была маленькой девочкой. Старая женщина показывает им колечко, которое носила в детстве, маленькую гребенку, которой когда-то расчесывала волосы, свою детскую фотографию, но сознание маленьких людей, пока что скованное сном детского непонимания, не может представить такое простое: дети, прожив жизнь, становятся стариками. Они скажут: «Нет, эти старые вороны никогда не были ласточками, эти совы не могли быть иволгами, эти попугаи не были певчими дроздами». Да, да, придет день — и вы станете такими же, как я!» «Ну нет, — ответили девочки. — Ведь правда, этого не может быть?» — спрашивали они друг друга. «Вот увидите», — сказала миссис Бентли. А про себя думала, господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами».

Нет, напрасно волнуется миссис Бентли: рано ли, поздно ли детство освободится от собственных иллюзий. Но в этом освобождении всегда заключена какая-то тоска, неболтливая боль — неболтливая потому, что у детства еще нет слов для выражения этой боли, и высшая мудрость взрослых — почувствовать молчаливое страдание взросления, не торопя его, не подгоняя стайки малышей к взрослому водопою точных знаний, лишенных наивности.

Мне кажется, именно по этой простой, но важной причине миссис Бентли мудро уступает малышам, вступая в горькую для себя, но спасительную для детей игру и разыгрывая спектакль, радующий детей и утешающий ее сердце тем, что ей-то дано знать настоящий ответ:

« — Сколько вам лет, миссис Бентли?

— Семьдесят два.

— А сколько вам было пятьдесят лет назад?

— Семьдесят два.

— И вы никогда не были молодая и никогда не носили лент и вот таких платьев?

— Никогда.

— А как вас зовут?

— Миссис Бентли.

— И вы всю жизнь прожили в этом доме?

— Всю жизнь.

— И никогда не были хорошенькой?

— Никогда.

— Никогда-никогда за тысячу миллионов лет?

В душной тишине летнего полудня девочки пытливо склонились к старой женщине и ждали ответа.

— Никогда, — отвечала миссис Бентли. — Никогда-никогда за тысячу миллионов лет».

Впрочем, нет ли в этом щедром сроке — тысяча миллионов лет — доброй правды детства, когда жизнь кажется бесконечной не только для маленьких, но и дарована всем остальным, как бы утверждая бесконечность миссис Бентли и всего сущего на земле — столь удивительного, красочного и неповторимого, что это волшебство просто не имеет права когда-то кончиться. Не заключен ли в таком представлении тот самый толстовский первообраз гармонии правды, красоты и добра? Не заключена ли в жестком детском неверии вселенская вера в общий мир всего живого? Нет ли высшей правды в наивности детей, которая, конечно, не может удержать взрослых от безумий всякого рода, включая самоуничтожение, но способна внушить мысль о подлинной истине, которая есть цельность и первородная ценность мира? Не оказывается ли ребенок в нашем безумном мире носителем правды высшей степени — всей своей сутью, всем своим существованием, включая наивную веру в вечность и доброту?

Харпер Ли и Сэлинджер — каждый по-своему — развивают и укрепляют мысль о том, что из всех хрупких ценностей мира самой ломкой оказывается душа ребенка, отрока, юноши. Вульгарная педагогика и торопливая взрослость с трагической недоверчивостью склонны полагать детство незрелостью, рассматривая поступки детей как лишь деяния характеров. Характер, нрав, личность, спору нет, действуют в ранней жизни человека с предельной открытостью, но «нравное» поведение объективно-то диктуется жизнью и влиянием окружающих взрослых или детей, «продолжающих» взрослых, копирующих их и добрую, и дурную суть. Искать корни детских бед, как, впрочем, находить истоки детских достоинств, следует в мире взрослых, не принижая детских душ до уровня неспелых, а оттого кислых плодов.