Ожидания на раскаленной крыше

Наверное, ни в какой области жизнь так. не смыкается с профессией, как в актерском деле. Ведь я говорю только о том, что знаю сам, что есть в моем организме, в моих нервах, моем подсознании. Когда я играю боль, то достаю и свою боль тоже. Я обязан сделать все, чтобы вытащить ее из себя, как бы это ни было трудно. Феллини заметил точно: когда у него рождается идея, он заболевает и выздоравливает, только закончив фильм. Но сколько же порой приходится болеть?!.

С другой стороны, в этой возможности мучительного выздоровления — неосознанная притягательность актерской профессии.

Есть в нашем деле и нечто старящее. В моей жизни происходит несчастье, я страдаю, пусть сильно, но ведь не вечно. На сцене же мне приходится каждый раз мои притупившиеся страдания вытаскивать, вспоминать, раздражать, сыпать на раны крупную соль, говоря образно. Драматурги рисуют ситуацию, характер — мне предстоит наполнять его самим собой — то самое магическое «если бы», о котором говорил Станиславский: «если бы»... это был я сам.

Сегодня мне кажется важным и интересным, когда артист не рассказывает о своих переживаниях, но умеет передать, сделать осязаемым процесс их зарождения и выхлеста. Тогда и возникают в зрительном зале те самые — такие редкие! — мгновения напряженной, эмоциональной тишины, во имя которых стоит репетировать, и мучиться, и ошибаться. По-моему, нынешний зритель любит «натуральные товары», ему важно видеть «кухню» актерского проживания в роли, видеть процесс, иногда даже некрасивый, но естественный, правдивый по жизни. Так, например, я стараюсь играть в спектакле «Кошка на раскаленной крыше» Теннеси Уильямса. Мой герой вслушивается в окружающую жизнь: в голоса, чей-то смех, чей-то плач... И постепенно рождает его психофизическое состояние, какое-то личностное поле, если так можно сказать, которым он «задевает» зрителей.

Я как-то прочитал хорошие слова о том, что чтение Гарсиа Маркеса требует «особого читательского напряжения». Надо бороться и за «особое зрительское напряжение», хотя людей не просто заставить напрягать свой мозг и нервы. Даже есть традиционное мнение, что искусство это — «успокой меня, помоги мне отключиться, но не вкапывай в меня проблемы, чтобы я не спал всю ночь». Кто прав?.. Я рассуждаю как актер и, более того, как актер Джигарханян. И давайте договоримся: так я считаю сегодня, но как буду думать завтра, не знаю. «Там!» будет видно. Но сегодня мне, например, кажется, что в человеке очень сильна его биология. Инстинкты. Нет, они не исключают духовность. Более того, предполагают один из главных конфликтов — между духовностью и плотью, который и делает человека таким странным и умным существом. В своих страстях мы изменились мало. Человечество — да, но это другое. Изменились скорости, и от Москвы до Нью-Йорка можно долететь за восемь часов, а Монтекки и Капулетти до сих пор живут и в Париже, и в Бирюлеве, Ромео и Джульетты есть в Строгине и на Сретенке.

Уже несколько лет я пытаюсь проникнуть в роль императора Нерона из пьесы Эдуарда Радзинского «Театр времен Нерона и Сенеки» и начинаю понимать, что, несмотря на пропасть времени, Нерон страдал, любил, мог бояться смерти, мог бояться одиночества... Все это мне надо из себя достать. И я уверен, во мне живут и его страсти. Я вспомню их.

Недавно я прочитал в книге «Театр для людей» известного итальянского режиссера Стреллера пронзительные — иначе не скажешь — строки. Рассуждая о нашей профессии, он пишет, что мы разучились жить: мы слишком озабочены тем, что должны играть. Чтобы понять смысл этих строк, надо долго вариться в театре. Жить разучились, понимаете? Не ролью жить, а ЖИТЬ!.. Только не надо мыслить примитивно: «А-а-а! Они и в жизни играют!..» Стреллер говорит про другое. Я иду на похороны и невольно начинаю наблюдать за процессом похорон: для меня процесс важнее всего. Я иду на свадьбу и радуюсь возможности наблюдать, мне недоступна «чистая» радость. Чудовищно, если вдуматься в это по-настоящему! Я не кокетничаю, утверждая, что актерский хлеб — хлеб тяжелый, если, конечно, нашим делом заниматься всерьез.

Истинное творчество, наверное, всегда связано с потерей здоровья. Мне так кажется. Совсем нелегко воспринимать жизнь через профессию, но по-другому не получается. И не получится. Я как-то приехал к своему другу-кинорежиссеру, и у него был мрачный период, когда хочется все и всех послать к чертовой матери. Он говорит мне: «Больше не могу. Уйду. Надоело!» «Чем же ты будешь заниматься?» Он начал рассказывать и рассказал... фильм. Фильм про то, что он собирается делать, когда перестанет снимать фильмы. Мы обреченные люди, хоть и надеемся, что это не так.

Странно, но теперь мне перестало нравиться слово «мастер», когда его употребляют по отношению к актерскому делу. Мой первый театральный учитель всегда говорил: «Не устаньте удивляться. Чем дольше вы сохраните в себе детство, тем дольше проживете в искусстве настоящей жизнью». Мой многолетний опыт убедил: люди, которые теряют способность удивляться, перестают быть артистами. И поэтами. Правда, некоторые из них завоевывают другое — крепкое душевное здоровье. Эти рационально настойчивые творцы начинают хладнокровно заниматься организацией собственного успеха. Они даже обладают удивительным чутьем друг на друга, создавая целые корпорации, где вступительный ценз — усредненность. Когда-то меня сильно раздражали эти настырные умельцы, но сейчас вызывают брезгливое сочувствие. Беда в другом: слишком многих они успевают «отрезвить», разочаровать в справедливости и научить цинизму.

...Итак, моя интуиция, мой мозг должны одинаково хорошо и гибко работать и на птичьем рынке, и на лекциях по психологии. Причем я не знаю, когда и в какой роли мне пригодятся эти знания, но пригодятся обязательно. Только поймите меня правильно: мне смешно, когда я читаю что-то вроде: «Он хорошо помнил то ясное, солнечное утро, когда увидел трубу завода. Он понял свое призвание...» Полная чушь. По-моему, призвание — вообще категория загадочная и непредсказуемо изменчивая в течение жизни. А истинные потрясения скрыты очень глубоко, про них нельзя рассказать. Они уходят в глубину души, становясь душой. Я заметил: когда я могу хорошо и подробно рассказать о своей будущей роли, обязательно плохо ее сыграю. Я не люблю облекать в слова то сокровенное, что выношу на сцену. Не люблю об этом рассуждать. Пусть мается внутри, накаляется. Чувство, облеченное в слово и не раз проговоренное, теряет энергетику.

Иногда мне вспоминаются какие-то очень странные и неожиданные вещи. Сам удивляюсь: почему?.. Как-то недавно и вдруг вспомнил наш дворик в Ереване, тутовое дерево, и мы, мальчишки, лезем на это дерево... Не знаю, есть ли здесь какая-то взаимосвязь, но через много лет, снимаясь в фильме «Белый взрыв», я понял, что панически боюсь высоты. Это, кстати, было довольно забавно.

Снимали высоко в горах. Играл я альпиниста. Сначала мне долго объясняли, что трос выдерживает пять тонн и, даже если я очень захочу, оборвать его не удастся. Потом меня подвесили над ущельем. Вишу, а где-то в облаках витает в вертолете режиссер Говорухин и бодро кричит в мегафон: «Хорошо висишь! Работай! Работай!..» А у меня глаза стекленеют, и я пошевелиться боюсь. Только почему-то шепчу: «Сам работай, Говорухин...» Началась икота. Представляете: висит мужественный, но икающий от страха альпинист. Весело? Но только не мне. При этом отлично понимаю, что никакие силы не оторвут меня от троса, но все равно умираю от страха. Между прочим, я тогда впервые осознал, что такое страх, познакомился с ним «лицом к лицу».

Еще я часто вспоминаю с необъяснимой яркостью сохранившийся в моей памяти странный штрих войны. Пригодилось мне это воспоминание в работе или еще пригодится?.. В соседний дом с фронта пришел раненый. Все говорили друг другу тихо и значительно: «Пришел раненый... Раненый...» Мы собрались у этого дома и боялись туда войти. А какой-то стоявший поблизости человек сказал: «Так ведь осторожнее надо быть на фронте...»

Странные слова. Нелепые...

Недавно я прочитал интервью с известным итальянским альпинистом, который в одно из своих восхождений отправился с братом, и брат погиб. Распространилась версия, что его можно было спасти, и этот альпинист ответил репортеру: «Что же я могу объяснить людям, которые ни разу не ступали на ледник?..» Раньше я часто и подолгу старался пояснять, почему много снимаюсь в кино. Сейчас отвечаю коротко: «У меня с этой жизнью и с этой профессией свои дела».

Что я могу объяснить людям, которые не прожили театр изнутри?..

Наверное, мои «автобиографические» размышления будут читать молодые люди, и, чтобы показаться им оригинальным, сознаюсь: я страшно завидую успеху другого человека. Да, если я вижу работу Роберто де Ниро, мне тоже хочется быть хорошим артистом. Но простят мне мое открытие — без нормальной зависти и честолюбия творческая личность будет развиваться неполноценно и, мне кажется, медленно. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» — мне нравятся эти нескромные строки. Завидуйте, пока не поздно, слушайте свое честолюбие и, глядя на других — удачливых и талантливых, — подстегивайте его, без этого жить в творчестве нельзя.

И не надо бояться ошибаться. Особенно в молодости. Чем раньше, тем лучше. В нашей профессии, говоря языком шахмат, можно научить дебюту, но главное — эндшпиль, а тут — только сам.

Все же театр — удивительное заведение в смысле «раздевания» человека. Приходит вчерашний студент, которого воспитывали четыре года, и вдруг начинает все делать наоборот, включаясь в игру, о правилах которой даже не подозревал. Он снимает «школьную форму», и выясняется, что ученик и учитель на один и тот же предмет искусства смотрят по-разному, он вызывает разные эмоциональные состояния. Дело не в том, что плох учитель или ученик, просто, оказавшись в новой среде, молодой человек вынужден отстаивать свою индивидуальность (если, конечно, она есть), свою «группу крови». И великая трудность для учителя — понять это, принять...

В искусстве ребенок может родиться и от взаимной любви, и от взаимной ненависти. В нашем деле к рождению нового качества могут привести законы аллергии.