Василий Лукич представлял себе, как взглянет на него жена, как затуманятся ее глаза, но она сдержится, не заплачет, посмотрит на него долго, молчаливо, охватит его как бы своими глазами. И, разглядывая друг дружку, они опять проживут их долгие годы. Василию Лукичу опять полегчает, как тогда, в госпитале, и опять молено будет жить дальше, закрыв заслон в прошлое, как в глубокую и всегда жаркую печку.

Да, пятьдесят лет брякнет на ледостав, полтинник, как, усмехаясь, сказал доктор Макаров, которого Василий Лукич на такую дату пригласил еще летом, и из этих пятидесяти, из этого полтинника, двадцать семь, перед тем как уснуть, лежа в просторной их кровати, от вечера в вечер гладят Василий Лукич Ксешу шершавой ладонью но темным, теперь-то уж с сединой, но все еще густым волосам.

Двадцать сень из пятидесяти... Бывает, живут люди к дольше, и счастливо живут, ничего не скажешь, бывает и меньше, но так, как живут они, Василий и Ксеша, наверное, никто не живет, потону что жизнь у них на особицу, не в подобие, но и не в пример.

По первости, признаться, Василий Лукич, Васька тогда, не верил в удачу, думал, что все это но Ксешиной жалости к нему. Была, конечно, и жалость, но не то в первенстве. Жалость, она у Ксеши в душе, Василий Лукич знает, что и теперь Ксеша его жалеет, особливо после дальних обходов, когда на Муравом живого места от оводов да слепней нет, и Василий Лукич ведет коня за повод, сбивая в кровь култышку, по то особый разговор. Просто, видно уж, то ли по божьей милости, если он есть, то ли по закону справедливости – такой закон обязательно есть! – выпала Василию тогда такая удача, такая звезда после всех тягостей, доставшихся ему. Встретил он Ксешу, вернее, она встретила его, потому что сам он был тогда невменяем, отогрела Василия и сняла с него половину горькой тяжести.

Соседи по палате посмеивались, один старче даже вразумлял: мол, не надейся, мол, она, сердечная, только до выписки, чтоб ободрить тебя, это обязанности входит. Но нет, вышло – не до выписки.

Вместе они из госпиталя вышли: Василий – полным инвалидом, Ксеша – по собственному желанию – и уехали, как сговорились, в район и даже за район, в деревню, сняв комнату на околице и твердо решив но окончательном выздоровлении определиться Василию в лесничество, а потом съехать и из деревни. Так оно и вышло.

В сорок шестом, призвав на помощь демобилизованных мужиков и попросив поддержки начальства, Василий Лукич срубил дом, выбрав место высокое, на холмине прямо под сосновым бором.

Вид сверху открывался вольный, широкий. Ближняя деревня, где снимали они комнату, была в километре отсюда, воздух в вышине оказался прозрачный, особенно в осень, когда тихо и уже подбирает траву морозец. По утрам, вставая с солнцем, Василий Лукич и Ксеша молча, не сговариваясь, подходили к оградке, стояли рядом плечо к плечу, оглядывали даль и пили, пили хрустальный до звонкости воздух, как будто хмельную бражку.

Румянец озарял Ксешину щеку. Василий Лукич искоса, осторожно поглядывал на этот румянец, вспоминал, как мечтали они про такие минуты в душном, пропитанном лекарствами темном госпитальном уголке под лестницей возле вешалки, глотал свежесть и радовался, что вышло по-ихнему.

И он и Ксеша немало хватили горя в той уже почти забытой войне, полюбив друг друга в госпитале – не пылко, не по-молодому полюбив, а как-то очень в глубину, даже чуть по-стариковски, что ли.

Ксеша была в оккупации. В сорок третьем ее отправили в Германию, но она бежала из колонны, когда их вели на станцию. По Ксеше стреляли, пуля вспорола ватник у плеча, но не задела, и ей удалось уйти. Домой возвращаться было бесполезно, она пошла на восток и добралась до своих, лишь случайно не погибнув.

Возвращаясь из плена, Ксеша как-то набрела на земляной холм и услышала глухие стоны. Руками, разбивая в кровь пальцы, она стала раскапывать землю, но не успела, стоны затихли, Ксеша откопала лишь руку, лишь скрюченную человеческую кисть.

Молча, обезумев от ужаса, Ксеша побежала прочь от теплой могилы, в березнике ее рвало, она теряла сознание, не переставая идти, наконец, упала без памяти, а когда очнулась, увидела красноармейцев.

Могилу откопали. Ксеша не теряла больше сознания, но как добралась до места назначения, до этого сибирского госпиталя, так и не помнила. Про Василия же Лукича и говорить нечего. После того случая, который произошел с ним, он как бы закостенел, и из этого существования сумела вывести его только Ксеша. Там, в госпитале, когда еще шла война, но для Василия и Ксеши она уже кончилась, Василий Лукич, холодея, думал о простой такой истине – ведь они могли и не встретиться. Могли и не встретиться, чуть правее пройди пуля, когда стреляли по Ксеше, или наступи он на ту мину чуть иначе... Но они встретились все-таки, оба оглушенные войной, оба потерявшие всю родню – начисто, до единого человека...

Они сказали тогда друг другу, что если уж так повезло и им суждено было выйти из этого огненного пекла живыми, остальную жизнь надо прожить хорошо. Они не были испорченными людьми и поэтому решили, что прожить хорошо – означает не деньги, не имущества – что значило имущество после войны? – а любовь, только любовь и полная жизнь друг для друга. Многое из этого они вовсе и не говорили друг другу, да и не сумели бы сказать по своей простоте и неумению складывать словесные обозначения, но думали, нутром чувствовали и решили, что дальше проживут вдалеке от хлопот, от всяких сует – только друг для друга, только друг в друге, – и построили, как хотели, прочный смолистый дом на вершине холма, под макушками сосен.

По ночам сосны роняли на крышу шишки, они ударялись глухо, коротко скатывались к желобам, и Василий Лукич, гладя заскорузлой ладонью жену, не раз задумывал, что бы сделать такое для Ксеши, для единственного и дорогого человека, всю жизнь подчинившего ему, как бы ответить ей на ее любовь, доверчивость и понимание не любовью, этим он отвечал взахлеб, благодарно, а памятью, так, чтоб осталось что-то на память после него. Все-таки, как ни крути, а полтинник... Гладя Ксешины волосы, Василий Лукич думал, что планы их удались, что жизнь они прожили очень славно, что после ран и болей в молодости тишина к зрелости исцелила их, что мысль про жизнь друг для друга правильная и что дочь, Аннушка, вышла по ним, по родителям, не суетная, ровная и тоже сумеет хороню полюбить и узнать, что такое любовь, дай ей только бог повстречать суженого, чтоб души совпали и намерения, как и у них с Ксешей, да чтоб еще техникум закончила благополучно.

В такие годы, как у Василия Лукича, когда дело подбирается к полтиннику и когда дети занимают у людей всю жизнь, отодвигая личное в сторону, словно хоть и дорогой, но ныне ненужный хлам, чувства, любовь словно бы отмирают. У Василия Лукича хлама никакого не было, он частенько задумывался над этим, часто поверял себя, не врет ли в душе, но всегда отпускал эту мысль со спокойствием. Нет, не врал он ни себе, ни Ксеше и радовался безмерно, что такая удачная у него с женою жизнь – спокойная, тихая и в то же время полная движения и силы. Относил все это Василий Лукич к тому, что жили они в отдалении от людей, на отшибе, среди тишины и прозрачного воздуха, жили друг для друга, не зная и не желая знать, как живут другие люди, как бы отгородившись от них и устраивая свое существование без примеров, сызначала, от того, что принесли они сюда, в эту избу, в сорок шестом, через год от победы.

3

Василий Лукич пробирался сквозь толпу, то смущаясь своего «прицепа» за спиной, то забывая обо всем на свете и вспоминая Ксешу, для которой подарок должен быть удивительным.

Он безразлично проходил мимо ворохов цветастых платков, мимо галантерей и всяких парфюмерии, усмехаясь про себя убогости человеческой выдумки.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.