1

Сразу пристегивать обнову Василий Лукич не рискнул, несерьезное это было бы дело – к ней ведь, к обнове-то, привыкнуть необходимо, и дома, не на людях, да и, кроме того, предстояли дела. Он завернул протез в приготовленную заранее холстину, забинтовал бечевой, привязал по краям кусок бельевой веревки на манер ружейной лямки и перекинул новую свою ногу за спину, проверив сразу, удобно ли она легла.

Затек он расписался в ведомости у вежливой гражданки, ведавшей выдачей всяких там не хватавших людям запчастей, отметил про себя, что немного, видно, уже осталось военных инвалидов, раз протезы начали выдавать забесплатно, поблагодарил ее, степенно кивнув, и вышел на крыльцо, лишь там натянув картуз.

– Все! – вздохнул он облегченно и двинулся, постукивая своей деревяшкой по жесткому асфальту, в сторону городского парка, где была осенняя ярмарка. Слава богу, мучение кончилось, остальные хлопоты были приятными, хотя и не очень удобными. По сию пору Василий Лукич стеснялся как-то города, впрочем, не города, а городских жителей. Все ему казалось, что прохожие глядят на его убогую деревяшку, да еще, чего доброго, жалеют его, одетого бедновато, да и не по моде, – в полосатый пиджак с накладными плечами, отчего они кажутся квадратными, и в такие же неновые брюки. От этого стеснения Василий Лукич шагал торопливо, не озираясь, не глядя на людей, хотя не видеть их было нельзя, нельзя было не заметить и молодежь – девчонок, одетых в короткие, намного выше колен нарядные платьишки, которые по нынешним городским понятиям и нарядными-то не считаются, ребят в хороших рубашках и цветастых куртках, не то что прежде, когда все носили одежду на один цвет и манер. Что там говорить, даже в деревне молодежь одевается нынче пестро да ярко, про город ли говорить, и от этой яркости Василий Лукич чувствовал себя еще неуютней и неуверенней в своем костюме, с перекинутым за спиной протезом, хоть и замотанным в чистую холстину, но все-таки четко прорисовывавшимся под материей, а особенно со своей деревяшкой, которая постукивала громко по асфальту, отмеривая каждый его шаг, и привлекала внимание чужих людей.

Так бы Василий Лукич, наверное, и лег в гроб с этой своей деревяшкой, кабы не Ксеша да не районный доктор Морозов. Ксеша этот разговор вела лет двадцать, но безуспешно, пока ей на помощь не поспел старик Морозов, страстный утятник и еще акварелист. В древней финской шапочке с козырьком и застегнутыми на пуговицу наушниками, Морозов непременно заглядывал к Василию Лукичу, когда шел со своим легашом на Боровицкие озера или с большой деревянной коробкой, где хранились краски и широкие листы бумаги, и чаще всего Василий Лукич сопровождал старика, посмеиваясь, когда тот ронял пенсне от выстрелов старинной тулки. Пенсне Морозов привязывал, шпагатом к одному уху шапочки; оно не терялось при падении, и хотя доктор стрелял недурно, двустволка ему не требовалась, так как все равно больше одного выстрела подряд он сделать не мог. При морозовской охоте Василий Лукич сидел где-нибудь в сторонке, на сухом месте, ждал, когда доктор утолит свою страсть, принеся в измазанных утиной кровью руках пару кряковых. Если же доктор рисовал, Василий Лукич через плечо к нему не заглядывал, не мешал, ждал, когда Морозов покажет свою работу сам, и, разглядывая акварели – все грустные, пасмурные по цвету, – чаще молчал. Они вообще говорили немного, разве что о пустяках, чувствуя, однако, больше. Чувствуя оба, что между ними – черным, как уголь, стариком доктором, забавным внешне благодаря своему непомерно курносому носу и вовсе не забавным в самом деле, и им, лесником, человеком тоже немолодым и по складу своей жизни малосговорчивым, – есть что-то такое, что трудно обозначить словами, но что устанавливает внутреннюю связь людей. Какие-то словно нити тянулись между ними.

Это-то и позволило однажды Морозову, шедшему по тропе вслед за егерем, сказать ему вдруг, неожиданно:

– Что-то не нравится мне ваша походка, милый.

– Да уж чеку тут нравиться, – ответил Василий Лукич, – какая уж тут походка.

Но доктор возразил:

– Вам надо протез бы, милый, а эту деревяшку в огонь – она вам мешает, позвоночник трансформируется, отсюда изменится кровообращение, сотрутся кости, в общем, вернемся, я вас погляжу, и не спорьте, милый, нам друг дружку стесняться нечего.

Так у Ксеши появился неожиданный союзник; он-то, собственно, и настоял на тек, чтобы Василий Лукич поехал в город на протезный завод, на консультацию и примерку, и Ксеша, угощавшая доктора крепким чаек из самовара, вскипяченного на душистых сосновых шитиках, никак не могла нарадоваться, что Василий наконец уступил им обоим, что будет он теперь ходить не на деревяшке, а как все – на обеих ногах, хоть одна нога и ненастоящая.

Василий Лукич посмеивался, болтал в стакане ложечкой, разгоняя чаинки, и не осуждал, конечно, Ксешу, потому что понимал ее заботу. Может, раньше, годков двадцать назад, она и хотела бы идти с мужем, у которого на месте обе ноги, хотя бы на праздники, что ли, идти без этой стучащей по тротуару деревяшки. Но теперь было иначе. Теперь Ксеше было не до его красоты, но она горячилась по-прежнему, говорила, как бы спрашивая у доктора Морозова поддержки, что Василию станет легче ходить по кварталам, удобней опираться на настоящий протез, а не на эту липовую йогу, которую лесник сан и вырубал из сушеного полена, сан и приспосабливал, чтобы носить.

В общем, они все-таки настояли вдвоем, Василий Лукич съездил на консультацию к на примерку в город, а через месяц приехал еще раз за обновой и теперь вот тукал по асфальту своей деревяшкой, отсчитывая ее последние версты, на ярмарку, а там к поезду, потом лошадьми до деревни и оттуда пехом до соснового бора, до зеленого холка, на котором виднелся издалека его рубленный из кряжистой сосны, прочный дом. Вот и все.

Деревянную колотушку свою он не выбросит, Василий Лукич это решил давно – мало ли что случится в лесном бездорожье с протезом на блестящих шарнирах, со скрипящими кожаными пристежками, так что, авось, еще пригодится и колотушка, и место для нее в чуланчике он уже обозначил, приметил подходящий крюк.

2

Ярмарка была ненастоящая, городская – без длинных тесовых столов, на которых грудятся грибы, толпятся туеса с медом или топленым сибирским маслом. Одно название, что ярмарка – фанерные, худо крашенные ларьки с цветастыми крышами, выстроенные не по ранжиру, как попало, и в каждом почти непременно разный бабий стыд, вывешенный на веревочках. Трусы и лифчики полощутся на ветру, лезут в глаза, застилая темное нутро ларьков, Василий Лукич проходит мимо них, крякая в неудовольствии, не переставая удивляться городскому бесстыдству. Что ж, он не красная девица, любой товар, самый что ни на есть нательный, торговать надо, но не так же. Вон и у них в сельпо поддевки разные есть, но по-людски, в отдалении, не полощут перед носом, не застят свет и другие дела.

Впрочем, фанерные ларьки скоро кончились, пошли павильончики, на вроде пивных, куда надо входить и где товар продается но цельному назначению. «Как при подъезде», – отметил про себя Василий Лукич, припоминая, что, сходя с поезда и добираясь в городской центр, поначалу тоже по бокам мельтешат кривобокие постройки, лишь потом уступая место каменным серым коробкам и магазинам с зеркальным стеклом. Ярмарка получалась вроде маленького города в большом городе с такими же правилами, и Василий Лукич ободрился, потому как в павильончике, где торговали вещами целевого назначения – пальто так пальто, ботинки так ботинки, – и можно лишь было сыскать надобное быстро, без хлопот и дальних городских перегонов.

Особых покупок Василий Лукич делать не собирался, все, что необходимо поперед всего – соль там, или сахар, или всевозможные крупы, – Ксеша брала в сельпо, не голодные ныне годы, продукты его не интересовали. Хотелось взять шапку для себя – зимнюю, желательно меховую, так как брать пушнину хоть бы и на такое малое удовольствие, как шапка, Василий Лукич никогда не решался. Да и как можно об этом думать, раз белку в его кварталах, как и во многих других, из-за недорода шишки вот уж несколько сезонов брать запрещено. Другой бы лесовик смастерил, ничего, нашел бы обход, но Василий Лукич давно наметил затратить в городе лишнюю двадцатку. Старая шапка, прямо сказать, поистрепалась да еще и подрал ее на утиных радостях докторов легаш.

Однако тлятся была малым делом, главное ж Василий Лукич затеял посерьезнее, с таинкой. Хотел он приглядеть что-нибудь Ксеше к одному необыкновенному дню.

Ксеша, понятно, удивится подарку, потому что ведь этот день праздничный не для нее, для него: пятьдесят лет стукнет на ледостав – пятьдесят, подумать он мог ли! – и подарки полагаются по правилам имениннику. Но нет, Василий Лукич задумал в этот день подарить что-то памятное именно ей, Ксеше, и вынашивал это свое намерение с особым смыслом, непонятным, может, чужим людям, но Ксеша это, конечно, поймет. .

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.