Осеннее

Так и жизнь человеческая.

Умирали одни, и родились другие, более совершенные. Умирали эти, и на свет появлялись новые, наделенные еще большим разумом. И среди каждого нового поколения становилось все меньше людей-зверей. все меньше тупых и бездушных животных и все больше сознательных, сильных и смелых творцов.

И сейчас те из нас, наделенные умом и знаниями, стоящие на грани новых грядущих веков, — все-таки кровно связаны с темным прошлым, связаны подсознательной инстинктивной памятью.

Мой отец Иван, и его отец Николай, и отец его отца Фома, и отец Фомы Кондрат — крестьяне деревни Печенейки Симбирской губернии Ардатовского уезда Апракинской волости.

Все их жизни я чувствую в себе. Их думы хранятся в моей памяти, как слепо отпечатанные репродукции дрянных картин.

А вот у деда Кондрата — Гордея — жизнь была яркая, а потому и передалась мне свежо. И всю жизнь Гордея я осязаю и помню так же ясно, как вчерашний прожитый день. И детство, и юность, и вся жизнь Гордея передо мной, как в кино...

Вот кусочек детства...

...Недоброе чуяло материнское сердце. Всю ночь она стонала и тяжко вздыхала. В одной холщовой рубашке с распущенными волосами то и дело выбегала на утес и пытливо вглядывалась в непроницаемую тьму ночи, вслушивалась в рев ветра.

Всю ночь как из ведра лил дождь, ревел. ветер. Глухо и злобно стонала Волга.

Гордей — семилетний хлопчик — лежал в пещере, закутанный в звериные шкуры, слушал шум дождя и вой злого ветра.

Посредине пещеры в потухающем костре теплились угли.

Дряхлый старик-хохол, неспособный к бою и оставленный караулить стан, полулежал около костра и дремал. Его безбородое, сожженное солнцем и черное от времени лицо было неподвижно, как камень.

Гордею семь годков, но он уже был настолько силен, что тяжелым тятькиным мечом перерубал с одного маху дерево толщиной в свою руку.

Недаром через неделю после рождения Гордея (а это было глубокой осенью) его тятька заместо крещенья макал в прорубь. И недаром его выпаивали молоком волчицы и кормили медвежьим мясом.

...Ветер порывами рвал кошму над входом, залетал в пещеру и сдувал пепел с тлевших углей. Костер вспыхивал, разгонял по дальним углам темноту и опять потухал.

С воем ветра доносились зловещие крики сов и филинов. Старик вздрагивал, открывал глаза и крестился.

— Ге! Чтоб те пусто було.

Старик подбрасывал в костер сучьев и, чтобы окончательно прогнать дремоту, заговаривал с Гордеем.

— А що, хлопчик, куда подевалась матка? Гордею не хочется с ним разговаривать, он закрывает глаза и делает вид, что спит.

Старик набивает дорогим табаком свой вонючий чубук, берет из костра горячий уголек и закуривает. От старости и беспробудного пьянства его голова трясется, и он что-то бормочет себе под нос.