Вдали, на возвышенности, горел элеватор, и. чтобы пройти на улицу Льва Толстого, майор Соколов должен был по кривому, в крупных булыжниках переулку подняться к пожарищу. Огня не было видно, из полуразрушенного здания валил белый дым. С возвышенности Соколов увидел весь город - разбросанный, невысокий, в зелени. Здесь и там висели дымные облака: окраинные улицы продолжали гореть, где-то далеко погромыхивала артиллерия. По белому, проходившему мимо элеватора шоссе в город спускались женщины и дети. Они возвращались домой, тащили тележки, доверху нагруженные домашним добром, тыквой и кукурузой. Одна старуха вела на верёвке телёнка, очень глупого, он упирался так, что резко раздваивались его копытца, поворачивал в сторону ушастую голову и громко и жалостно мычал. И Соколов стал торопиться, он переходил от группы к группе, лихорадочно и жадно всматривался в коричневые, будто прокопчённые лица женщин и детей, и всё оглядывался на шедших позади... Ему ни о чём не хотелось их расспрашивать, да и что, собственно, могли они сообщить, что могли прибавить к тому, что он давно и хорошо знал?.. Быстрой походкой он шёл в город. Хорошо бы сесть на попутную машину, которая в пять минут примчит тебя на улицу Толстого! Но машин не было, и он умерил шаг. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что офицер идёт по делу обычным военным шагом. Он доказывал себе, что всё ему -известно, всё видано и перевидано; он побывал во многих городах и селениях, отбитых у немцев, и может заранее и во всех подробностях нарисовать картину, которая предстанет перед его глазами. Однако здесь, в городе, где он прожил без малого десять лет, было и нечто другое, новое... Что именно? Были частности, их он как будто не замечал в чужих городах, и, главное, было иное совсем отношение к этим частностям. Так, например, холодная злоба, почти ожесточение, окатила его сверху донизу, когда он увидел на городском, зелёного цвета душе надпись: «Только для немцев». Общественная уборная была разделена на две части, на одной чернела дощечка: «Для немцев», на другой: «Для прочих». «Ах, негодяи...» - простонал майор.

Теперь он шёл быстро - почти бежал. Некрасовская (здесь, на юге, любят литературные наименования улиц) была неимоверно длинна, и кощунственным казалось её название в немецкой транскрипции - «Некрасофф-штрассе». На тротуаре и посреди улицы большими и малыми группами стояли люди, они были оживлены, жестикулировали, говорили слишком громко. Длинноногая девочка, стуча деревяшками, перешла дорогу и, задержавшись, протянула майору букет жёлтых цветов. Он машинально взял букет, машинально поблагодарил. Держась за руки, посреди улицы шли молодая красивая женщина и запыхавшийся, весь в поту красноармеец; они останавливались и, глядя друг другу в глаза, звучно целовались; останавливались и целовались... «Но почему я всё это замечаю, и какое это имеет ко мне отношение?» - недовольно подумал Соколов.

С букетом в руках он подошёл к дому № 99. Подняв голову, можно было заглянуть во все три окна бывшей своей квартиры. Так он раньше и делал, когда поздно вечером или ночью возвращался домой. Шагов за тридцать до своего дома он загадывал: вернулась ли Наташа с консервного завода? Если жена была дома, она зажигала лампу на угловом туалетном столике и третье окно ярко блестело на чёрной, совсем как на даче увитой диким виноградом, стене. А когда он входил в комнату, она с лёгкой, не без горечи, иронией замечала, что опередила его.

Да, отсюда, с тротуара, можно было заглянуть в окна своей квартиры, но майор Соколов перешёл на середину улицы и только после этого поднял голову. Окна оказались целыми, и даже какой-то домашний цветок в банке из-под консервов стоял на подоконнике. И быстро и больно вдруг заколотилось сердце, испарина покрыла тело, и трудно стало дышать; но всё же он успел подумать о том, что вдруг всё обернётся так, как никогда не бывает в жизни, а только в плохих романах: к радости и умилению читателей муж после более чем двухлетней разлуки встречается с женой и пятилетней Таней, и в последней главе жена рассказывает о всех мытарствах, которые пришлось ей претерпеть... Майор с силой хлопнул букетом по колену и, громко стуча коваными сапогами, стал подниматься по лестнице.

И вот он стоит перед женщиной, и ей нет дела - никакого дела нет ей до того, что по этому, некогда восковому, а ныне грязному, в жирных пятнах паркету ползала, а потом топала крепкими своими ножками его белокурая, в лёгких, как пух, развевающихся локонах Таня. Женщину он не знает, и это хорошо; она несимпатична и груба, и это ещё лучше. У неё угреватый нос, низкий лоб, недоброжелательные глаза. Она стоит среди каких-то мешков, в тошнотворном чаду кухонных испарений, тыльной стороной ладони оправляет выбивающиеся из-под платка тусклые волосы и вопросительно смотрит на незнакомца. Она не просит его сесть, она смотрит на него и спрашивает, что, собственно, ему нужно. Если он пришёл насчёт разминирования, то никаких мин в доме нет, если же насчёт чердака, то чердак уже осмотрен. И майор спешит успокоить её.

- Нет, - говорит он, - я совсем по другому делу. Не можете ли вы мне сказать: где находится семья, жившая здесь до немцев... женщина и девочка?

Молчание. От этой собеседницы трудно ждать пощады, однако он добавляет:

- Мне её муж написал, знакомый, просил узнать...

Тем же движением руки женщина вновь поправляет волосы, потом подходит к печурке, на которой стоит сковородка, и начинает переворачивать мясо, оно шипит, трещит, стреляет, тошнотворный чад приобретает окраску, становится синим... И лишь после этого она отвечает:

- Где ж им находиться? Они ж, товарищ военный, партийные были, тут кругом партийные были - и внизу, и в соседних домах - скрозь, и они не успели бежать, и их похватали в первый день, как немец пришёл; так их и похватали, женщин, может, пятнадцать... Я почём знаю? Мы тут недалече жили, ещё наши дома несожжённые были, мы и видели, как утром немец пришёл, и тут одни деточки остались и ещё старуха одна парализованная - её не взяли. Жалостно было смотреть: деточки одни, как неприкаянные ходят - до чего жалко! - голодные ходят, им куски подают, страшатся, а подают. А старуха, сказывали, мычит, одной рукой размахивает и мычит, тоже, возможно, есть хотела, сказать не могла. Потом в скорости и старуху эту и деточек забрали.

- Куда? - выдохнул, почти крикнул майор.

- На Ячменный Брод, куда ж ещё? Там он, бандюга, больше тысячи народу прикончил. Дочка у меня, Шура, она за военным была, очень даже хорошо жили, чистенько жили, так он и дочку на Ячменный Брод потащил... - и вдруг она повернулась к нему костистой спиной, и он услыхал плач...

На этом, собственно, можно было бы и закончить ненужные поиски. Но майор Соколов долго ещё бродил по городу, размахивая жёлтым букетом.

Медленно наступали сумерки, в золото оделась разбитая колокольня, воздух стал тих и прозрачен, гулко раздавались шаги. Остро пахло жжёным зерном, навозом, палёной шерстью, масляной краской - всем тем, чем в сумеречные часы пахнет в городе, из которого только утром выгнали врага. Старик с всклокоченной бородой копался на пепелище; за ним следила старуха с тяжело отвисшей челюстью, она, должно быть, очень устала, она сидела на стуле и не отрывала глаз от старика. Неохотно, из-под самых ног Соколова, вспорхнула, поднялась к небу стайка одичавших голубей, на их белые крылья, задев лишь края, лёг розовый закат. В полуразрушенный дом женщина и дети вносили узлы и корзинки с незавидным барахлишком - надо было жить, несмотря ни на что, надо было как-то жить, начинать жизнь сначала. Людей на улицах, площадях и бульварах стало меньше, но оставшиеся всё ещё не расходились. На город спускался вечер.

Внезапно Соколов остановился, начал вглядываться в смутные очертания домов, припоминать. Где-то недалеко отсюда в полуподвальной комнате жила тётя Арина, крутонравная тётя Арина, которая, прослужив полтора десятка лет домработницей, неожиданно сказала: «Хватит!» Наташа долго уговаривала её остаться, потом, видя, что переубедить её невозможно, предложила поступить на консервную фабрику. «Нет, - говорила тётя Арина, - хватит, ты надо мной похозяйничала пять лет, хватит тебе!» - и пошла работать на мясокомбинат. Арина, видно, давно готовилась уйти, но самый уход был похож на ссору. В день разлуки, сложив и связав пожитки, она с уже независимым, но всё же смущённым видом вошла в столовую и попросила бывших своих хозяев придти к ней на новоселье. Пришлось пойти. Семён Николаевич и Наташа весь вечер просидели в полуподвальной комнате; тётя Арина усердно угощала их наливкой, подкладывала и подкладывала куски студня и необычно, совсем не так, как делала это, служа домработницей, приговаривала: «Если что не так, то извиняйте...» Какая всё же прекрасная, устоявшаяся, своя, неповторимая была жизнь, и как всё это разбилась, разлетелось, пропало!

Опять - и неожиданно - появились воспоминания, обилие непрошенных, пустых воспоминаний. А ведь майор Соколов лишь всего-навсего хочет склонить голову, упасть на пахнущую жильём подушку, закрыть глаза я пожелать себе спокойного сна. И если это можно сделать в подвале тёти Арины, - что ж - он не возражает и против подвала. Но только спать, а не предаваться воспоминаниям; завтра, как говорится, в поход, завтра день войны. Тут он замечает, что цель его почти достигнута. Он входит во двор, где живёт тётя Арина. Значительно проще и естественней чувствуешь себя, когда ничего из ждёшь, ищешь лишь пристанища. Надо свернуть направо - и ты сворачиваешь, надо пройти мимо куста сирени, листья которой кажутся жестяными, как на могильном венке, - и ты проходишь... Окно, как и встарь, забрано решёткой, оно небрежно занавешено платком, и, нагнувшись, майор Соколов видит тётю Арину. Она сидит у стола и, положив руки на колени, неподвижно смотрит перед собой. На столе горит коптилка, жалкий огонь освещает застывшее, чуть запрокинутое и задумчивое лицо женщины. Соколов стучит в окно, сначала тихо, потом чуть громче, женщина поднимается и, протянув вперёд руку, идёт к двери. Тогда и Соколов сбегает вниз по трём ступенькам - к дверям.

- Кто там? - спрашивает она.

Мгновенье он медлит с ответом. До неузнаваемости изменился её голос, и неожиданно для себя Семён Николаевич тоже меняет голос, говорит простуженным баском:

- Военный. Нельзя ли у вас, гражданка, переночевать?

Теперь она медлит с ответом, и он узнаёт хорошо знакомую черту её характера - не сразу отвечать на вопрос, даже если речь идёт о пустяке.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.