Немеркнущие краски старины

Успех стремительного этого похода, популярность восстания среди низов быстро пополнили силы болотниковцев отрядами казаков, стрельцов и «иных разрядов служилыми людьми». Примкнули к ним и крупные дворянские полки воевод Истомы Пашкова и Прокопия Ляпунова. Последним, конечно, не мог быть по душе «холоп Ивашка Болотников», но общее недовольство «новоцарствующим» скрепило на время этот союз.

Под стенами Москвы собиралась грозная сила. Иного выхода, как «сесть в осаду», у Шуйского не было. К характеристике нового правителя добавим, впрочем, что было это ему в привычку: сиживал в осаде за кремлевскими стенами, обороняясь от собственного народа, и раньше; для пущей безопасности ставил пушки у ворот, разбирал мосты через ров, окружавший Кремль. Нынешняя осада была пострашнее. Болотников отрезал главные дороги, окружив Москву почти полностью. Начинавшийся голод торопил события, вот-вот бунт должен был вспыхнуть изнутри. Болотников готовился к последнему сражению, и участь Шуйского, казалось, решена...

Здесь и произошло то, что неизбежно должно было случиться. Предвидя, кажется, все, искусный полководец Болотников допустил трагическую ошибку. Приняв под знамена крестьянской армии дворянские полки, не взял он в расчет выстраданной народом мудрости: господам с холопами не столковаться. Союз оказался временным. В решающую минуту войска вод началом Ляпунова и Пашкова изменили восстанию. Предательство было страшным ударом в спину.

Имея теперь преимущества явные, Шуйский двинулся на коломенский лагерь. Но и в этих условиях Болотников, человек ратный и не робкого десятка, не захотел быть в положении осажденного. Он вышел из Коломенского дать встречный бой. Говоря словами Карамзина, Болотников «сразился как лев», но силы были явно неравными – восставшие отступили в Коломенское.

Осада лагеря в Коломенском – особая страница его истории. Даже летописец, болотниковцам не симпатизирующий, должен был признать, что «острог учинен зело крепок». В самом деле, фортификационная идея Коломенской крепости Болотникова поражает предельной простотой и необычайной эффективностью. Несколько сот обозных саней Болотников поставил вокруг лагеря в три ряда – одни на другие. Все это плотнр набили сеном, соломой и несколько раз облили водой. Неприступный круговой вал смерзся как камень. Несколько отчаянных попыток взять Коломенское штурмом окончились безрезультатно. Не удалось поджечь лагерь и с помощью огненных ядер – болотниковцы гасили их сырыми яловичными шкурами. Три дня маленькая Коломенская крепость держала осаду правительственных войск. Только выведав от «языка» секрет, острог начали обстреливать особыми зажигательными снарядами («учиниша огнены ядра с некою мудростью против их коварств», – говорит современник). Острог удалось зажечь.

С небольшим отрядом ушел Болотников из Коломенского по Калужской дороге. Расправа над пленными была страшной. По приказу Шуйского захваченные болотниковцы должны были быть «посажены в воду». Страшная эта казнь заключалась в том, что пленных выводили на лед Москвы-реки, били дубинами по голове, как скот, и спускали в прорубь...

Финал «Смутного времени», оборона Москвы и разгром нашествия не минули Коломенского, а пришедшие за этими событиями Романовы сделали его главной своей резиденцией. Особо «радел» Коломенскому царь Алексей Михайлович. Были тому и причины особые.

Царское величие – категория, конечно, довольно скользкая и, как показало время, недолговечная; недаром из долгой чреды русских правителей один только Петр оставил по себе в памяти истории этот титул. Впрочем, красноречивый столь эпитет применить можно и к отцу его, с той лишь оговоркой, что был Алексей Михайлович великий... охотник. И тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Да и мы миновать этого факта в нашем разговоре не можем уже потому, что царские охоты, почитавшиеся с давних веков на Руси особой доблестью, без коей многое от государя убудет, при Алексее Михайловиче сделались заботами едва ли не государственной важности. А кроме того, царская эта потеха занимает особое место и в истории Коломенского.

В окрестностях любимой своей подмосковной, поросших дикими буреломными лесами царь Алексей зимою «тешился на зверя» – лосей, оленей, волков, лисиц, в одиночку умел поднять и медведя на рогатину, но особо чтил охоту соколиную. В сохранившихся письмах Алексея Михайловича легче разглядеть охотника, чем царя: «И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные и забавляет веселием радостным охотников сия птичья добыча. Красносмотрителен же и радостен высокого сокола лет».

Что и говорить, знал царь толк в соколиной охоте и, скаред в ином, не жалел тут казны государственной. Мало сказать, не жалел. Мало сказать, что учреждена была для этого дела в Коломенском целая армия сокольничьих, пожалованных, кроме денег огромных, платьем богатым и отменными поместьями. Мало и того, что ловчих птиц везли в Москву с Севера, с великим бережением, в возках, обитых войлоком, и по зимней непременно дороге, чтобы не тряско. А вот как сказано современником: «Персидский шах те птицы принимает за великие подарки и ставит ценою рублев по 100 и по 200 и по 500 и по 1000 и больше, смотря по птице». Скажем только, что годовое жалованье дьяка составляло тогда десять рублей. И добавим: в Потешном дворе Коломенского содержалось таких птиц более трех тысяч!..

Тут, кажется, самое бы место рассказать о соколиных охотах в Коломенском, о красочном этом зрелище, обставленном с пышностью необыкновенной и европейским дворам не снившейся, но по обилию материала вынуждены предоставить это воображению читателя или отослать его к специальной о том литературе. Скажем только, что, тешась охотою в Коломенском, встречал здесь царь всякую весну и провожал лето. Разве только молитве отдавался Алексей Михайлович с такою же страстностью. За молитвой в Коломенском застали его и события 1662 года, известные в истории под именем «медного бунта».

А было так. Предпринятая перед тем финансовая реформа не удалась, приведя к выпуску медных денег, принудительно ходивших по курсу серебряных. Рынок сильно вздорожал, а это, как водится, ударило по народу. Недовольство перерастало в бунт. В Москве появились на столбах и заборах «изветные листы»; в них прямо назывались «заводчики всей беде» бояре Ртищев и Милославский. Листы громогласно читали с Лобного места.

Ранним утром 25 июля возбужденная толпа, тысяч в пять народу, двинулась с Красной площади по мостам через Замоскворечье и Калужскую заставу в Коломенское – к царю, искать управы на изменников-бояр.

В тот час Алексей Михайлович стоял, по обыкновению, обедню в храме Вознесения, когда услыхал шум толпы и голоса, требовавшие принять челобитную и выдать для расправы изменников. Смекнуть нетрудно было, чем пахнет дело, и, прежде чем выйти к народу, царь велел Ртищеву и Милославскому спрятаться в хоромах царицы, а тем временем звать из Семеновского стрелецкие полки. Затем, выйдя на паперть, спустился государь к толпе и «тихим обычаем» стал уговаривать воротиться в Москву, говоря, что, отслушав обедню, сам будет туда и «учинит сыск и указ». Царь лукавил, но дело сладили, и «один человек из тех людей с царем бил по рукам».

Успокоенная царским словом толпа поутихла и воротилась было в Москву, но, встреченная у заставы другой, более возбужденной толпой с дубьем и кольями и узнав, что бояре-изменники скрываются в Коломенском, повернула с криками назад. Оттеснив стражу и подступив вплотную к царскому двору, народ грозил уже государю, говоря: «Буде он добром им тех бояр не отдаст, они учнут имать сами по своему обычаю».

Готов уже был грянуть бунт в полную силу, и неизвестно, какая карта выпала б царю, но в это время подоспели к Коломенскому два стрелецких полка и по государеву приказу кинулись на восставших. оттеснив толпу к реке.

Скор оказался «тишайший» на расправу, и расправа была лютая. В тот же день его приказом повесили в Коломенском сто пятьдесят мужиков «устрашения ради». Остальных – а ведь их тысячи были! – наложив на лицо клеймо «Б» («бунтовщик») и бив кнутом, сослали в Казань, в Астрахань, в Сибирь...

И снова потекла в Коломенском царская жизнь подобру-поздорову, и снова тешился царь соколиной охотою, но оставил по себе здесь память строительством небывалого деревянного дворца.

Сомнения нет, вошло бы в наше искусство это восьмое чудо света» наравне с Коломенским храмом Вознесения, но – увы! – судить о нем можем мы лишь по воспоминаниям современников да по старинным гравюрам: в ХУШ веке разобран был дворец за ветхостью.

И все же представить можно это чудо и по отголоскам, до нас дошедшим. Сами масштабы дворца для деревянной архитектуры поразительны: он занимал площадь сто на восемьдесят метров, поднимая кровли на сорок – пятьдесят. Было во дворце двести семьдесят помещений и три тысячи окон. Но не магия цифр, весьма, надо сказать, красноречивых, поражает нас сегодня. Быть может, самое удивительное то, что дворец представлял собой гигантскую архитектурную импровизацию. В сложнейшем этом сооружении не было и намека на традиционную симметрию. Палаты и хоромы, светлицы и терема строились обособленно друг от друга и где бог на душу положит, и только потом фантазия строителей (а были ими «стрелецкий плотник Ивашка Михайлов да Сенька Петров – плотницкий староста») соединяла их затейливыми переходами, крыльцами, сенями, галереями, гульбищами. Ярко расписанные кровли – шатры, кубы, шлемы, луковицы, бочки, сплетаясь на фоне неба в причудливые узоры, еще более подчеркивали мотив импровизации.