Неистовый Каблуков

– Я полагаю, физика доступна только тому, кто умеет мыслить отвлеченно.

И еще он любил слово «отнюдь», смысл которого мы уловить никак не могли.

В его отношениях с нами было нечто такое, что заставляло постоянно быть начеку. Он, например, редко ставил двойки, но, предоставив тебе право на следующем уроке «искупить свою вину», мог двумя-тремя примерами из твоей же незадачливой ЖИЗНИ доказать, что незнание сегодняшнего урока не случайность, а объективный факт и вряд ли из тебя что-нибудь путное получится, потому как учить и выучить может всякий болван, а понимать – редкие люди. Таких «редких» людей, элиту, он выделял и среди ребят нашего класса, задавал им задачи посложнее, и так получалось, что они с Тимофеем Викторовичем были почти коллегами, на короткой ноге, и каждый вызов этих редких людей к доске – маленький физический спектакль для нас, дураков зрителей.

Это нас, массы, обижало. И даже демонстративная объективность и справедливость Тимофея Викторовича не спасали положения.

И все-таки мы его уважали.

За то, что он знал свое дело.

С Тимофеем Викторовичем мы никогда не откровенничали, не располагал он к этому колючим ледком глаз, но про Каблукова и его штучки не рассказывать, конечно, не могли. Но в этих рассказах каждый старался подчеркнуть, что занимаемся мы не просто с винтиками-гаечками, проводами, а что дело это серьезное, значительное, почти изобретательство, и при этом беззастенчиво приукрашивали познания и опыт Каблукова, если не до профессорского уровня, то до уровня старшего научного сотрудника определенно.

Тимофей Викторович слушал, вопросов не задавал, иронически усмехался.

Однажды Алик Попков, один из «редких», влетел в класс, когда шла обычная подготовка к урокам и стоял такой галдеж, что раскачивался белый больничный плафон под потолком (в школе во время войны был госпиталь), и, вскочив на парту, поднял руку, требуя внимания:

– Каблукову крышка! Хана!

Белый плафон заметался, как поднятый ураганом лист, от топота ног, ударов крышек парт и диких завываний.

Понадобилось время, чтобы утихли страсти и Попков мог говорить.

А слышал он разговор Тимофея Викторовича с директором. И не весь, а так, кусочек, фрагмент.

«Знаете (это физик директору), я говорил с ним... Ужасно, но он не знает элементарных вещей. Даже закона Ома. Понимаете, основ не знает. Вы у него хоть документы посмотрели бы...»

Потом они зашли в кабинет к директору.

Тут все снова дружно заорали... Ведь, может, речь шла и не о Каблукове, мало ли кто не знает закона Ома да и другие законы? Но потом поостыли, и всем стало ясно: о Каблукове.

Подслушанный разговор обсуждался на всех переменах, на уроках и после занятий тоже. К обеду мы решили, что ничего особенного не случилось. Законы должен знать Тимофей Викторович, а «Пятьсот вольт – хана» – практик, гений-самоучка, экспериментатор, и, может быть, закон этот ему ни к чему, а нужен будет – выучит.

Но страх за Каблукова остался, а уважение к физику таяло, как снег под дождем. У всех было такое чувство, вроде обидели кого-то из младшего класса и никто не заступился.

Мы не думали, что Каблукова могут у нас забрать. Такое и в голову не приходило. Мы боялись, что он может обидеться и уйти. И заберет с собой все богатство, найдет другое место, где не будет дотошного Тимофея Викторовича. Вся надежда была на золотой каблуковский характер.

В то время мы занимались радиофицированием спальни. Подвели к кроватям проводку, и каждый держал под подушкой свой собственный слуховой аппарат – кто самодельный наушник, кто старую телефонную трубку. У меня был наушник настоящий, от танка, подарил Каблуков – не знаю почему. Взял и подарил, может, потому, что тогда, у рубильников, я был последним в цепочке. Наша самодеятельная линия забирала всю емкость радиосети, и два школьных репродуктора – в учительской и пионерской комнате – урчали, как пустые желудки. Зато по вечерам, после отбоя, накрывшись с головой одеялом, мы с упоением слушали все подряд – и речи и музыку. И мы чувствовали себя Эдисонами, Ньютонами, Поповыми и бог еще знает кем.