Неистовый Каблуков

У Каблукова была стационарная фотокамера, как в фотоателье – на массивном треножнике: с мехами из хромовой кожи и объективом, который переливался голубым лунным светом. В ней не хватало опорного винта, мехи не хотели раздвигаться, и Каблуков долго с ребятами над ней колдовал, пока наладил, и сделал самодельные кассеты – кассет к ней тоже не было. Да какие могли быть кассеты: мы потом отыскали на ней позеленевшую табличку «Мюллер и К°». Берлин. 1912» и натерли ее асидолом – мы им обычно пуговицы медные чистили. Заблестела, как новая.

«Пятьсот вольт – хана» готовился к первой съемке торжественно. Нарезал нестандартную пленку, сделал особый проявитель, даже подмел пол в лаборатории. У него был план: сделать коллективный снимок школы для нанесения на фаянсовую вазу, выглядевшую совершенно нелепой в его опутанной проводами комнате, и сфотографировать Елену Антоновну, нашу англичанку, очень красивую женщину. Сниматься Елена Антоновна не хотела, но «Пятьсот вольт» ее уговорил «в интересах дела». Лицо, мол, у нее фотогеничное и косы, как у поварихи тети Дуси, – сразу будет видна разрешающая способность камеры.

Вот из-за этого все и случилось, из-за того, что он ее сравнил с тетей Дусей. Тут Каблуков определенно проявил полное незнание коварного женского характера. Но так, собственно, и должно было быть: у него на первом месте всегда дело.

Была перемена, все высыпали в коридор, и началась популярная в наше время игра – битва на Куликовом поле. Полкласса кони, полкласса всадники, кто кого на пол сшибет. Битва только закипела, когда стройные ряды кавалерии нарушил Каблуков. Глаза его горели, в руках он держал проявленную пластинку.

– Смотрите, – сказал он. – Феноменально! Чудо! Или я сошел с ума, или чудо!

На пластинке отчетливо различалось плетеное кресло, которым мы оборудовали наше ателье, на спинку кресла был накинут шарф. И все.

– Это ее шарф, она сидела в кресле...

– Шарф так и висел, и все вышло, а ее нет. Понимаете, нет, испарилась, исчезла, улетучилась. – Каблуков всем показывал пластинку, и на лице у него было все – восторг, смятение, буря.

И здесь мы разинули рты. Елена Антоновна – человек-невидимка! Вот так Каблуков! А пленка, пленка? Может, у нее такая особенность, тоже ведь трофей, может, она какая-нибудь специальная, для шпионских целей? Снимает только неодушевленные предметы? Танки там, самолеты и другую технику?

Каблуков неожиданно повернулся и бросился к своей комнате. Прозвенел звонок, нужно было идти в класс, но мы кинулись за ним.

«Пятьсот вольт – хана» опускал черные бумажные шторы. Красный фонарь слабо отсвечивался в ванночке проявителя. Мы не подходили близко, боясь, что он нас прогонит, и издали следили за суетливыми движениями его рук.

Минут через десять он включил свет и поманил нас к себе. В ванночке с закрепителем плавала фотография, и все было, как на пленке. Кресло серо-грязного цвета, шарф в цветах, часть окна этой комнаты.

Елены Антоновны на снимке не было.

Конечно же, через час об этом событии знала вся школа, кроме Елены Антоновны, которая после своего урока успела уехать домой. Высказывались предположения, одно нелепее другого, а «Пятьсот вольт» тем временем сделал полдюжины отпечатков разных форматов и, узнав в канцелярии адрес нашей симпатичной англичанки, отправился к ней домой. Он не мог, конечно, успокоиться, не убедившись, что Елена Антоновна не миф, а реальный человек с довольно красивыми косами.

Мы ждали его до позднего вечера, но так и не дождались.

А утром наши дежурные полотеры, в обязанности которых входила полировка коридора второго этажа школы до «дворцового блеска», как говорил наш ночной воспитатель Евгений Иванович, увидели из окошка Каблукова. Он сидел в садике на скамейке и курил. А вообще-то он у нас был некурящий, еще говорил, что войну легко пережил, не страдая от отсутствия табака, как другие.

Ребята молча следили из окошка, как он курит, от непривычки сплевывая набивавшийся в рот табак, подергивает плечами от сырого рассветного тумана.

Первым уроком в тот день была физика. Тимофей Викторович задержался в учительской, в класс пришел возбужденный, улыбался. А вообще-то он человек мрачноватый.

Открыл журнал, пробежал глазами по списку, но вызывать никого не стал. Отошел к окну, потирая руки, довольный, уверенный.

– Наука любит подвижников, – вдруг начал он. – Ломоносов шел пешком в Москву, чтобы учиться. Циолковский потерял здоровье, жил в бедности, но изобретал ракеты, а Эдисон... Впрочем, у Эдисона, кажется, все было в порядке. Но они были образованными людьми. И они делали чудеса. А если человек снимает пустой стул, когда его объект съемки уже ушел, и думает, что сделал открытие,^ это называется отнюдь не наукой, а чепухой и невежеством. Попков, прошу вас к доске!