«Надо помнить о России…»

В жаре последней недели, потрясшей вековую твердыню власти, оказывается, пропустил день, когда разменял сорок второй год. В воображении Беренса возник родной Тифлис, отец... Он был прокурором. Строгий, недоступный на службе, а дома — душа семейного очага. Но подвело здоровье. После его смерти мама, изящная женщина, вложила небольшие акции в коммерческий банк и, перебиваясь частными уроками музыки, во многом себе отказывала ради воспитания троих сыновей. И жертвенность ее была вознаграждена: Евгения, как старшего, а вслед и Михаила определили в Морской кадетский корпус. Мама надеялась, что они продолжат дело деда — участника кругосветных плаваний, ветерана войны 1854 — 1855 гг., старшего флагмана Балтийского флота, члена Адмиралтейств-совета, адмирала Евгения Андреевича Беренса. И не ошиблась. Завершив учебу, он, тезка именитого сородича, был гидрографом в Архангельске, служил с братом Михаилом в Порт-Артуре на «Варяге». Но того перевели с крейсера в конце 1903 г.; Евгений же остался старшим штурманом и участвовал в неравном бою с японской эскадрой.

Накануне сражения у Чемульпо, 26 января 1904 г., он почувствовал нависшую над крейсером угрозу и, устыдившись, что за несколько месяцев не послал в Тифлис ни строчки, засел за письмо: «Дорогая моя, милая, родная и любимая мама, пишу тебе при тяжелых условиях, может быть, перед смертью, в случае которой письмо это должно попасть в твои руки... Тяжело мне расставаться с вами, очень тяжело, но от судьбы не уйдешь, жалобы напрасны. Твердо надеюсь, что мы с Мишей не погибнем вместе, у тебя останется два сына, у многих же будет хуже...»

Японцы с начала боя сосредоточили артиллерийский огонь на боевой рубке «Варяга», стремясь лишить его управления. Но судьба хранила Евгения: он был на грот-марсе у дальномерщиков, когда вражеский снаряд разорвался в штурманской. Долго перед взором вставала эта жуткая картина: искореженный дымящийся металл, убитые и раненые на палубах в бликах огня, — матросы и офицеры, на сверхчеловечной преданности которых покоилась империя.

Горечь от потери близких, с кем сроднился на корабле, приглушили восторженные встречи в портах на пути из Кореи в Россию, радушные приемы в Одессе, Севастополе, где вручили Георгиевские кресты, жаждали знать о высоких подвигах, величии морской души на войне.

Все тогда в жизни раскрывалось Евгению навстречу: и Вера — любимая, ласковая супруга, припадавшая к нему горячей щекой в поезде, мчащемся из Севастополя в столицу; и торжественный марш команд во главе с капитаном 1 ранга В. Рудневым по Невскому проспекту, обсыпанному из окон, с балконов и крыш дождем весенних цветов; и Николаевский зал Зимнего дворца, накрытый под роскошный банкет, на котором провозгласили об учреждении специальной серебряной медали в честь боя «Варяга» и «Корейца»; и новое назначение в Морской кадетский корпус, где появление «настоящего» корабельного офицера . да еще кавалера ордена Святого Георгия произвело впечатление.

И несмотря на это, не считал свое спасение геройским поступком, одно, время полагал, что должен предстать! перед судом за согласие на потопление, «Варяга». При напоминании о Цусиме, месте чудовищного столкновения броненосных сил, возникало чувство досады, обиды: «Надо найти виновников, чтобы заставить их дать ответ: за что и почему мы унижены; за что мы теряли своих отцов и братьев; за что мы, прежде такие сильные, должны заискивать у своих соседей, трепетавших в бьтое время от одного нашего слова; за что, наконец, народ нес тягостное бремя расходов на армию и флот, так бесславно проигравших войну?»

Но сыскать виновных оказалось непросто — слишком многие являлись причастными к тому бедствию. Нужна была уйма нравственных сил, чтобы устоять под напором общественного недоверия и терпеливо дождаться случая, который бы помог выказать всему миру: русская отвага не погибла в военных невзгодах.

И возможность такая представилась 15 декабря 1908 года. Случилось неслыханное: страшная стихия обрушилась на Италию и остров Сицилию. «Гардемаринский отряд», находившийся в зимнем учебном плавании в Средиземном море, вызвался помочь пострадавшим от землетрясения жителям. Четыре корабля подняли пары. Но контр-адмирал Литвинов, узнав, что на «Цесаревиче» угля в обрез, решил не брать его в Мессину, перенести свой флаг на другой крейсер. Известие это крайне огорчило экипаж. И тогда он, капитан-лейтенант Беренс, старший офицер «Цесаревича», взялся уладить вопрос. Настойчивость возымела успех: просьба личного состава получила полное удовлетворение.

Вряд ли кто другой в те трагические дни смог бы сделать больше для итальянцев, чем русские команды. Из-под обломков и руин города они спасли более 2 тысяч человек. Вроде бы не так много по сравнению со 140 тысячами погибших. Только, как понимал Евгений Андреевич, не в арифметике соль, а в том огромном моральном впечатлении, которое произвел на цивилизованный мир самоотверженный труд наших моряков, закопченных от дыма и серой пыли, ползающих сутками по смертным, поганым камням. Русский народ тоже по достоинству оценил их человеколюбивый подвиг и, простив недавнюю военную неудачу, вернул флоту свое былое доверие.

И если для России на развалинах погибшей Мессины совершилось воскресение потерянной в войне морской доблести, то для Беренса — обретение себя после недавней кончины матери, Марии Михайловны. Пришла уверенность в своем будущем, в счастье, в согретое и всеми голосами запевшее, наконец, море. И он, сладко леденея от какой-то гордости, записал: «Простор широк, велик его ветер... Многое мне по плечу».

По возвращении из заграничного плавания Беренсу предложили работать в Генморе и одновременно читать лекции в Военной академии Генерального штаба. Как нравилось тогда, набегавшись за день на службе, беседовать за ужином с Верой, простой, доверчивой; закрывшись в тихой комнате, ночь напролет корпеть над «Записками по военно-морскому делу», а утром, стремительно войдя в аудиторию, забитую слушателями всех факультетов, «сеять разумное, доброе, вечное...»

Но ему всего лишь тридцать четыре! Не рано ли обольщаться стезей преподавателя, мечтать о звании профессора, о кафедре, которая замкнет виток его спирали... В жизнь, в жизнь! Отплыть от берегов туда, где всего нужнее Родине.

И он, капитан 2 ранга, владеющий несколькими европейскими языками, едет военно-морским атташе в Германию и Голландию. Круг его деятельности обширен: морская политика, бюджеты, кораблестроительные программы, развитие техники, стратегические, тактические и организационные вопросы, военно-дипломатическая деятельность. Как говорится, забот хватало. Много ездит по странам, часто бывает в портах, на судоверфях; все интересное берет на заметку, анализирует, зная, что только так придет удача. Подобно барометру, чутко реагирует на всякого рода неуважение, невнимание к России. Так, в донесении от 19 января 1911 г. из Берлина отмечает холодность приема на официальном обеде 1-го Гвардейского гренадерского полка имени Александра I, а также прохладное отношение на придворном спектакле и балу, состоявшихся по случаю дня рождения кайзера. «Здесь очень зазнались, — сообщает Евгений Андреевич, — и всячески стараются показать: вот чего вы достигли, подружившись с англичанами».

Имя Беренса, прежде неизвестное, резко врывается в тишину посольства в Германии, рождает почтительность и зависть среди дипломатов-соотечественников. А вскоре его недюжинные способности, умение свободно общаться со всеми, подавать в беседах тонкие реплики были оценены в высших кругах и даже кайзером. С началом первой мировой войны Евгения Андреевича отозвали в Генмор, в неслыханный доселе Петроград, показавшийся новым, предгрозовым. Огромная гора. событий, дел, свежих чувств, мыслей навалилась на него. Не успел во все толком вникнуть — послали военно-морским атташе в Италию. И там, ощутив себя оттесненным в сторону, решил: «Пронафталинили, как сюртук, заложили в ломбард, а отозвать забудут... Ну нет, черта с два!»

И едва прослышал о Февральской революции, не дожидаясь вызова, один рванул в Россию. 180-миллионная страна кренилась, трещала. Многое казалось непрочным, только сегодняшним. Жене он написал: «Прав Ленин, я с большевиками...»

...Нева опахивала лицо Беренса воздушной вязкой сыростью. На переходе у Марсова поля он остановился, пережидая вереницу автомобилей и колясок. Из текучей подфонарной мглы неожиданно возникло шествие: трое матросов, цепко державшихся за винтовки, конвоировали густобородого кулемистого человека, показавшегося знакомым; стайка оборванных, забегавших вперед мальчишек орала:

— Барона взяли!.. Падлой оказался... Беренс свернул на Троицкий мост. В каком-то ином, аспидно-красном цвете предстали перед ним и небо над стрелкой Васильевского острова, и гранитные стены Петропавловской крепости, и темные силуэты кораблей, врезанных в масляную чернь воды, будто и на них отсветами легли неизбежное величие и единственность этих дней, потрясших тысячелетние устои. И ему, никогда не принадлежавшему ни к чьей партии, только что вознесенному революцией на морской штабной олимп, на котором он станет сноситься с собранием уважаемых в стране людей, чьими именами бредила улица, пестрели газетные листки, страшно захотелось сделать что-то особенное. Ведь завтра начинается новая неведомая жизнь.

Маховое колесо Генмора, как бы приостановившееся, вновь набрало обороты, взяв на себя приводные ремни по руководству оперативными действиями флотов и флотилий на фронтах, по комплектованию и вооружению боевых кораблей и матросских отрядов. В обстановке всеобщей разрухи, усилившегося наступления войск кайзеровской Германии и Австро-Венгрии работа эта была сопряжена с огромными трудностями. Не случайно на одном из собраний Беренс говорил:

— Для того чтобы флот действовал, нужны не просто люди, а знающие, обученные моряки; корабли должны быть исправлены, а всевозможные механизмы тщательно ухожены. И люди, и корабли требуют снабжения... Мы знаем теперь цену шинели, нужной матросу; знаем теперь, как дорог уголь, которого нет ни в Москве, ни в Петрограде; знаем, как дорог каждый снаряд в борьбе с противниками, снабженными Антантой. Для одного Балтийского флота, и то не всего, а только боевой его части, требуется свыше полутора миллионов тонн угля ежемесячно... И все же моряки работают, корабли плавают и пушки стреляют.

В феврале 1918 года тучи сгустились над Балтикой на много миль вокруг. Замыслив перебросить войска с Моон-зундских островов в Эстляндию, а затем в Финляндию, немцы лезли напролом. Чтобы спасти наши корабли, находившиеся в Ревеле и Гельсингфорсе, Генмор выдвинул план их перебазирования в Кронштадт.