По рассказам одногодков старшего сталевара он знал, каким был в молодости Любим Игнатьич. Знаменитый бетонщик на стройке, а потом подручный сталевара, сталевар. Знал себе цену, запросто захаживал с претензиями, советами к директору комбината.

В войну, когда люди просились на фронт, он прямо заявил: «Вы как хотите, а я не пойду. Время ответственное, как я брошу дело?»

Про то, минувшее, не получалось у него интересных рассказов. Иногда лишь, проходя с парнями по городу, остановится вдруг и скажет:

— Давненько я не поднимался на Атач. А ведь, бывало, выйдешь из барака и скорей на гору. Любил я на город сверху глядеть. И с того бока и с другого!

Хорош был в те минуты Любим Игнатьич! Хорош, когда носился по площадке перед развевающимся пламенем, и Готька любил видеть его таким. Но... пугался видеть, когда тот жаловался на прежние свои годы.

— Трудно я жил, ребята. Вам такого не видать. Трудно.

— Ох, ненавижу! — возмущался Саша. — Ненавижу, кто жалуется! Мол, война была, трудно. Ну пусть я не стоял по две смены у печи! И вообще, Любим Игнатьич, вы что, как награду за прошлое принимаете осторожную, благополучную жизнь.

— Награда? Есть у меня награды. Орден Владимира Ильича Ленина, за трудовую доблесть медаль. За доблесть!

— Любим Игнатьич! — подхватывал Саша. — А знаете, какая была бы доблесть, если бы мы двинули ваше изобретение! Это же для всех мартенов. Для всех людей...

Забава молчал.

— Злой я, — говорил вдруг Виктор. — Злой. И мириться с тобой хочу, и сомневаюсь я в тебе. Мне вон ребята говорят: путаешь, мол, в жизни. А у кого мне учиться, если не у тебя?

— Знал бы ты меня в сорок четвертом, не сомневался бы, — отвечал Забава.

Готька вышел из проходной, и широкая, белая от снега и света прожекторов площадь покатилась от него прямо, налево и направо. По площади никто не шел, и Готька двинулся краем, мимо здания заводоуправления.

Он сел в веселый трамвай, и ни одна печальная мыслишка не посмела подступиться к нему. Водитель объявил остановку «Коттеджи». Еще несколько шагов, и Готька дома.

Он взбежал на скрипучее крыльцо, нашарил над дверью ключ. Включил свет, зажмурился, постоял, взволнованно втягивая ноздрями печное тепло, запах нагретой известки. Потом выбрал из этих запахов нежный запах пудры, одеколона и открыл глаза.

Раздевшись, он поставил на электроплитку чайник и, сев на краешек койки, стал ждать Нину. Ресторан закрывается в одиннадцать, пока Нина сдаст в кассу выручку, соберет со столов посуду и скатерти, пока добежит до остановки, а потом — от «Коттеджей» до калитки и постучит, будет двенадцать.

Он поднялся и выключил плитку.

Он начал задремывать, когда услышал быстрый хруст по снегу, толчок в калитку, скрипение на крыльце. Он открыл глаза и понял, что не слышал ни хруста, ни толчка в калитку. На часах было двенадцать.

В двадцать минут первого он забеспокоился, стал торопливо одеваться. Пройдя до трамвайной остановки и постояв там, он вернулся домой и посидел еще минут десять, не раздеваясь. Потом опять вышел.

На той стороне улицы возле палисадника стояли двое. Они стояли не близко друг от друга. Он держал ее за вытянутые руки. Она не отстранялась, но и не приближалась к нему.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• …
• 13
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.