Молодой олень

— Если рысь сходит с дерева — в горах будет обвал,— сказал Никита.

— Когда? Сейчас? — спросил я.

— Может быть, сейчас. Может, через три дня.

— Но ты-то, Никита, понимаешь, что нам ждать нельзя?

Никита не отвечал.

«Опять эти... предрассудки»,— хмуро подумал я. •

Действительно, эта слабость Чагылгана приносила нам немало хлопот. В геологической партии многие смотрели на нее сквозь пальцы: не будешь же перевоспитывать человека, всю жизнь прожившего в глухой тайге!

Чагылган и Никита служили у нас проводниками. О прошлом своем они рассказывали мало и неохотно, лишь как-то вскользь Чагылган упомянул, что лет десять назад жену его, охотницу Анастасию, задрал медведь, когда она полоскала белье рядом с колпалом*, и что с тех пор он кочует с сыном по разным разведывательным партиям.

________

*Колпал — охотничья избушка.

Помню, когда Николай потребовал у него справку с последнего места работы, Чагылган вдруг закричал:

— На! Стреляй мне в голову!..— и с размаху бросил к его ногам карабин.

— Извините, ради бога,— сконфуженно оправдывался Николай,— я ведь просто спросил...

То ли из-за кроткого нрава, никак не вязавшегося со свирепым бородатым лицом начальника партии, то ли подействовало упоминание бога — Чагылган успокоился и решил остаться с нами. Потом, пожив бок о бок с Чагылганом и Никитой, мы узнали, что ложь для них была преступлением тягчайшим.

И еще одна странность семейства Чагылгана поражала нас: они ни разу не ночевали в теплом жилище. Летом отец и сын привязывали гамак — выцветшую плащ-шалатку — высоко на двух лиственницах и чутко спали там, пока не запоет первая птица; зимою они ночевали в теплейшем собачьем мешке, с головою зарывшись в сыпучих снегах. Последнее время нет-нет да застонет Чагылган, поднявшись с постели и потирая рукою поясницу. И, странное дело, виноватым во всем оказывался не он сам, а озорник шайтан, решивший подшутить над ним. Если кто-нибудь замечал его в таком состоянии, Чагылган делал страшное лицо и говорил по-русски:

— У-у! Однако будто десять лаек в спину вцепились! Это все он... он...— И болезненно морщил лицо, отыскивая меткое русское слово, и по-детски счастливо улыбался, вспомнив:—Баламут!

Сколько энергии в этом сухом, (жилистом старике! Я ни разу не видел Чагылгана, чтобы он сидел просто так; он всегда чем-то был занят, всегда что-то делал, не зная покоя до темноты. Вроде бы только что арканил кожаным маутом оленей на реке — и вот уже на чукотский манер снимает шкуру с подсиженной косули. Не успел я отойти — Чагылган трусил из тайги, обвешанный пестрою птицей.

А вечерами, когда в партии зажигались огни, он, как старушка перед сном, расплетал все свои четыре косички и уходил на отшиб, к таежной реке, и подолгу стоял там на коленях перед деревянными идолами. Сухие губы его что-то шептали, и Чагылган то умилялся, то вдруг повышал голос и сердился. Потом возвращался обратно, к спящему сыну, распугивал лунные тени и незло бранился, называя студенток-практиканток бесстыжими.

Никита не пошел в отца и был парнем молчаливым, медлительным. Силу и медлительность он унаследовал от своей русской матери, ловкость и мастеровитость — от отца.

Носил Никита легкую прочную одежду преимущественно своей работы, и все, что бы он ни надел, сидело на нем изящно и красиво. На ногах у него были маленькие, ниже колен, оленьи камусы с коротко остриженным мехом и узорчатой вышивкой на отворотах; мускулистое тело обтягивала мягкая кожаная рубаха, заправленная в брюки; по-девичьи гибкая талия была туго обмотана в несколько рядов обрывками маута. Сбоку в металлических ножнах висел длинный охотничий кинжал кустарной работы. Ходил он мягко, бесшумно и всегда появлялся неожиданно, будто хотел испугать, и так же неожиданно исчезал. На охоте вел себя очень странно. То скучал и смотрел на нас, как смотрят на детей, решивших позабавиться, то оживлялся, глаза его начинали блестеть, «и он по нескольку часов кряду преследовал зверя, ломясь сквозь бурелом. А убив, вдруг краснел и стеснялся так, будто сделал что-то в высшей степени постыдное.