Мой генерал

Над Минском низко ходили вражеские бомбардировщики. Редкие краснозвездные истребители не могли спасти город от прицельного бомбометания.

Генерал ворвался на своем «И-16» в тревожное минское небо, вплотную подошел к двухмоторному немецкому бомбардировщику и расстрелял его в упор. Прежде чем гитлеровцы успели прийти в себя, прежде чем они вообще обратили внимание на необычный «И-16», раскрашенный всеми цветами радуги, он подошел ко второму бомбардировщику и расстрелял его так же, как первого...

У него еще оставался боезапас, но уже не было горючего. Он вынужден был сесть на землю, где горели его полки.

После битвы под Москвой генерал Захаров был назначен командиром 303-й истребительной дивизии. Он командовал ею до конца войны.

Это была известная на фронте дивизия. С 1943 года в нее вошел еще и французский полк «Нормандия», которому впоследствии было присвоено наименование Неманский.

— Сбивали ли вас хоть раз?

— Представь себе — ни разу ...

Сказал и улыбнулся. Многое было в этой улыбке, обращенной в прошлое. Мой вопрос, очевидно, показался ему совершенно естественным. В течение многих лет он, вероятно, уже не раз спрашивал себя, почему небо оказалось столь милосердным к нему и почему оно отказало в этом многим его друзьям, которые не уступали ни в смелости, ни в хладнокровии, ни в умении летать. А теперь вот я снова спросил об этом. И он снова не знал, что можно на это ответить, и озадаченно улыбнулся.

— Сколько вы сбили самолетов?

Я спрашиваю без определенной последовательности, только то, что хочу узнать сразу, немедленно, хотя, быть может, это не самое главное из того, что он может мне рассказать.

— Восемнадцать развалились прямо на глазах.

Вылететь пришлось под вечер.

Сидя в кабине своего «Яка», генерал автоматически проверил, хорошо ли затянуты ремни. Он делал это каждый раз по давно усвоенной необходимости, которая просто стала привычкой. Непроизвольное движение гасило возбуждение, которое всегда овладевало им, когда он садился в самолет. С этого момента он вряд ли мог уже определить, где кончается его истребитель и начинается он сам; он уже не ощущал своих генеральских погон и той власти над людьми, которую погоны давали ему на земле.

Он пошел на взлет, зная, что за ним неотступно следует штурман дивизии Заморин. Заморин сопровождал его в тех случаях, когда на легкость и скоротечность боя надеяться не приходилось.

Набрав высоту, генерал осмотрелся. Заморин держался рядом. Следом компактно шли два десятка «Яков». В то время как сам он ощущал себя летчиком-истребителем, все его «Яки» знали, что ведет их командир дивизии. И те, что остались на земле, знали, что командир дивизии в воздухе. Это были его право и его обязанность — право командира и обязанность истребителя — летать. Это была его привилегия — подвергаться риску быть сбитым. Но он об этом не думал. И эмблема на фюзеляже его самолета — белый конь на красном фоне — тоже его право и его привилегия первым бросать вызов противнику.

Противник тоже знал эту эмблему и знал, кому она принадлежит. Генерал и позывного своего не менял ни разу, этот позывной немцы знали не хуже его летчиков.

Генерал любил машины с отличительными знаками. Было в этом честолюбие сильного бойца, но больше — глубокое убеждение в том, что летчик должен видеть своего командира в бою. Его не остановила гибель товарища, который однажды, выпросив его машину (это было в Китае, и на его самолете был нарисован огромный ноль в отличие от всех других машин, на которых стояли обычные бортовые номера), был сбит четырьмя японскими истребителями, которые, как потом выяснилось из показаний пленного японского летчика, имели приказ охотиться за «нолем», поскольку на «ноле» летает опасный пилот, командир группы.

«Ноль» был сбит, об этом сразу сообщила японская армейская газета, но тот, кому принадлежал «ноль», понял на всю жизнь, что у него есть только одно право: самому летать на самолетах с отличительным знаком. И не забывал об этом.

«Это было неразумно», — будет думать генерал много лет спустя. «Хулиганство», — уточнит он, вспомнив, как однажды, пролетая над занятым врагом оршанским аэродромом, крутанул «бочку» над головами изумленных фашистов, напоминая им о том, что он хозяин аэродрома. И прежде чем они сообразили, что этот шальной истребитель — командир советской дивизии, с которой они много месяцев ведут упорнейшие бои, теряя лучших своих асов, прежде чем они успели поднять хоть один самолет, стремительный «Як» исчез. Но звенящий воздух, который еще сохранял дрожь мотора, говорил о том, что все это не галлюцинации, что советский генерал действительно прилетал только что, и этому не могли не удивиться даже видавшие виды кавалеры железных крестов. («Конечно, могли сбить!» — вдруг рассердится генерал через много-много лет. «Но не сбили же!» — заявил он затем с несокрушимым упрямством, которое ввиду полнейшего отсутствия аргументов должно было служить доказательством его правоты.) В те годы, когда эпизоды еще невозможно было рассматривать под увеличительным стеклом времени, каждый его поступок в воздухе — поступок хладнокровного и отчаянного истребителя — был прикрыт в сознании летчиков его командирским решением и командирским правом, хотя других он строго наказывал за неоправданный риск и браваду.

Это было справедливо, потому что он был командиром. Это понимали и наши и французы и, понимая, беспокойно ждали его возвращения каждый раз, когда он вел группу в бой.