Мое море, мои корабли

Искусство с его огромной силой эмоционального воздействия должно помочь людям – и особенно молодым – безошибочно отличать подлинный героизм от всевозможных спекуляций на эту тему.

Люди должны, обязаны воевать с сообществами убийц, которые начинают наступление на завоевания человечества, воевать не жалея жизни, но оставаясь при этом людьми.

В моем фильме «Никто не хотел умирать» есть такой эпизод. Один из братьев Медведей, Бронюс, подходит к тяжело раненному предводителю «лесных братьев» Домовому. И тот со стоном говорит ему: Не знаешь… Не знаешь, какая боль…» «Нет, – отвечает Бронюс, – не знаю…»

Конечно же, Бронюс, у которого зеленые» убили отца, хорошо знает, что такое боль, и своя и чужая. Но, защищая жизнь от смерти, люди имеют право и обязаны быть решительными, обязаны всеми средствами сражаться за дело справедливости и добра. И тогда их действия будут проявлением гуманизма, а не жестокости.

…С сорок первого года мы, дети, начали жить своей, обособленной жизнью, ибо оказались оторванными от взрослых. Никто, разумеется, не интересовался тем, в какие игры мы играем, как идут наши учебные дела. В школе перестали ставить двойки. Пока немцы не закрыли все школы, дети должны получить хотя бы какие-то знания, считали учителя. К тому же в школьном классе было не так опасно, как на улице. Года полтора нас вообще не вызывали к доске, только иногда мы писали контрольные работы – какие-то оценки все-таки нужно было выставлять. Уроки длились минут тридцать, учителя беседовали с нами на ту или иную тему. Тот, кто имел тягу к какому-нибудь предмету, – учился, кто ничего не хотел знать – ничем не утруждал себя. Отделение детского мирка от мира взрослых продолжалось и в дальнейшем – в сорок пятом – сорок седьмом годах. Это приводило к социальному разлому в семьях, так как утрачивались связующие нити между поколениями… И когда окончилась война, в Литве оказалось множество подростков, которые преждевременно стали взрослыми и которым отцы далеко не всегда могли помочь обрести правильные ориентиры в новом послевоенном мире…

И очень странные игрушки были у меня в 11 – 12 лет. Знакомые ребята собирали марки, и я тоже выразил эпигонское желание стать филателистом. Мать стала приносить мне с работы марки. У меня накопились тысячи марок, и в конце концов я выменял на них наган. Потом в результате сложных обменов появились лыжи, а затем – бельгийский браунинг.

Летом я жил один в нашем дачном домике на краю леса. Мать работала в городе и не могла быть со мной. Нас же, учеников, распустили по домам, наверное, в марте. По ночам хозяйничали бандиты. Утром мы видели на тротуарах кровавые пятна… Шел третий год нацистской оккупации…

Однажды мы возвращались с матерью домой из кинотеатра. Это было сразу же после войны, в сорок пятом году, в самый разгар грабежей. И мать сказала: «Давай пойдем по другой дороге. Там все-таки люди встречаются, машины проезжают…» Но я вытащил пистолет, продемонстрировал его и сказал: «Все в порядке». «Ах, так? – ответила мать, взглянув на пистолет. – Ну, тогда пошли». Дома она поставила подогреть липовый чай – другого не было, – и к этой теме мы больше не возвращались. Этот эпизод не был для меня ни мальчишеством, ни игрой. Это было нормой. Если собирались люди и у кого-то из кармана торчал пистолет, это никого не удивляло.

Оружие… В моих фильмах герои часто берутся за оружие. И хотя, естественно, они в чем-то родственны мне, абсолютного тождества между мною и моими положительными персонажами нет. Мне кажется, что тот, кто пишет или играет, выражает себя или впрямую, говоря о себе и себе подобных, или способом от противного, воплощая в облике своих персонажей те качества, которых ему самому недостает. Я, видимо, отношусь к последним.

…Я очень рано начал читать. Читал подряд все, что только попадалось. Жаль, что среди этих книг было мало истинно художественных произведений. И тем не менее я благодарен этим книгам за то, что они разбудили мою фантазию, подарив названия далеких стран, морей, рассказали о невероятных приключениях и о благородных героях…

Нью-Йорк, Стокгольм, Лондон… Для меня все это каменные слова. Но Карибское море, Сингапур, Касабланка – это для меня живое, настоящее. Как будто я прожил там долгие годы и речь идет лишь о возвращении туда. Во второй или в десятый раз…

Я долго считал эту свою страсть фантазировать огромным недостатком, старался приучить себя к более жесткому реализму, что ли, ограничивая свое творчество лишь реальным опытом. Но я оказался неспособным к такого рода искусству. Для меня самая большая ценность – это создания воображения. Я хочу только, чтобы выдумка всегда сочеталась с искренностью.

Для меня все мои фильмы – сказки. Картина «Никто не хотел умирать» была задумана как сказ, как легенда. Я как-то сказал об этом, но мои слова были восприняты только как стилистическое определение. Ничего подобного! Это сказка в самом прямом смысле слова.

В этой сказке я жил. Разумеется, не только тогда, когда начал писать сценарий или снимать фильм. Все, о чем я рассказывал до сих пор, – атмосфера этой сказки, ее запах, ее цвет, ее плоть. Все это ее предыстория. Цветы в нашем саду, траурная месса, мальчишка на земле рядом с немецкими грузовиками, пистолет, который я сжимал в руке, готовый защитить мать… Мой фильм такая же сказка, как, скажем, сказка Оскара Уайльда о принце. Я думаю об этой чуткой сказке и пытаюсь представить себе Букингемский дворец, стараюсь увидеть, как это принц ходит там в королевских садах и какие видит фейерверки… Я представляю себе все это и понимаю, что одного этого недостаточно для сказки. Нужно еще, чтобы вокруг каждого предмета был световой контур, некий ореол… А для этого нужно остро чувствовать время, нужно быть посыльным ко времени. И тогда это совершенно фантастическое произведение – принцы и принцессы, разговоры ракет с дымным пузырьком, странные сцены ночного пиршества во дворце – тогда все это обрело бы реальность искусства. А если, как говорится, не мудрствуя лукаво, взять актеров, одеть их в костюмы и разыграть сцену под пальмами, – ничего не получится. Похожесть никогда не заменит ощущение подлинности, которое дарит нам истинное искусство, рожденное фантазией и искренностью.

Но вернемся к фильму. Да, 'я не держал винтовки в руках, но я видел людей, которые уходили драться с «зелеными», и видел, как они возвращались. Я никогда не пользовался никаким документальным материалом, не заглядывал ни в одно дело, не изучал специально книг о зверствах националистов. Я не помню и какого-либо разговора с участниками этих событий…

После войны я два лета жил в деревне, потому что в городе нечего было есть. Ночью приходили солдаты, искавшие бандитов. Они поднимали нас, спящих на сеновале, и штыками прокалывали сено в поисках тайника. С неделю рядом со мною спал с винтовкой под боком парень, комсомолец, лет семнадцати, наверное. Он клал рядом с собою винтовку, потому что ночью могли прийти те, с длинными волосами, «зеленые»… Хотя в таком случае винтовка вряд ли могла помочь. Мы слышали, что вчера где-то что-то взорвали, видели трупы, выставленные на опознание. Среди них не было моих близких, как не был моим близким и тот семнадцатилетний комсомолец. Но все это – моя жизнь и моя трагическая сказка. Я не был принцем в этой сказке – скорее эту роль играл тот парень с винтовкой, – но я думаю, что, называя себя посыльным к тому времени, я не впадаю в преувеличение.

На моих глазах изменялась действительность и рождалась сказка, в которой побеждала – не могла не победить! – справедливость.

Я представляю себе этот фильм, как легенду, как предание, которое живет во всех временах. Поэтому я не хотел бы, чтобы конкретные приметы времени отвлекали зрителя от сути человеческих страстей.

В картине, кроме студебеккера и одного автомата ППШ в самом конце нет предметов двадцатого века. В такой одежде, в какую одеты персонажи, литовские крестьяне сейчас не ходят. И не ходили ни в сорок пятом, ни в тридцать пятом году. Это одежда прошлого века. Винтовки-трехлинейки образца 1885 года. Съемки проходили в старинной усадьбе Зервинос. Клеть, у которой убивают среднего брата (его сыграл Адомайтис), – это строение XVIII века, сделанное без единого гвоздя…

Могут сказать, что в этой работе я следовал стандарту старой японской сказки о четырех братьях, призванных защищать доброе от злого. Наверное, это справедливо. Но вся ткань моего фильма резко отличается от японского варианта этой общечеловеческой истории. Все стало другим, и не могло не стать, потому что в этой картине я искал свой язык. А если человек точно выражает себя, его произведение будет ярко индивидуальным, потому что у каждого человека все – даже сны – особенное…