Витаутас Жалакявичус, лауреат премии Ленинского комсомола

Мое главное дело – кино. Кроме кино, у меня нет увлечений. Поэтому каждое мгновение моей жизни так или иначе связано с кинематографом. Из каждого действительного факта, каждого реального ощущения я всегда – осознанно или неосознанно – пытаюсь извлечь материал, который может I пригодиться мне для работы. Наверное, каждый художник коллекционирует в душе все свои большие, маленькие и мельчайшие открытия. В трудные минуты ты вновь продумываешь, просматриваешь на своем внутреннем экране все, что было с ними связано, чтобы с помощью этих живых огоньков творчества отыскать единственно верное продолжение своей дороги в искусстве.

Индивидуальность артиста, видимо, определяется характером взаимодействия его фантазии и жизненного опыта. Я не могу брать на себя смелость выводить некие общие закономерности творчества. Могу лишь с доступной мне степенью точности сказать о том, что помогало и что мешало мне.

Я не собираюсь подробно рассказывать свою биографию. Хочу остановиться лишь на тех эпизодах, которые и сегодня служат для меня сильнейшими эмоциональными возбудителями. Мне бы хотелось, чтобы читатель почувствовал атмосферу, в которой я жил и в которой фантазировал…

Я родился 14 апреля 1930 года. Мой отец был офицером каунасского гарнизона, мать служила в страховой компании.

Об отце мне много рассказывали мои близкие. Со временем их рассказы и мои собственные немногие, но очень яркие впечатления соединились воедино.

Я подозреваю, что отец вообще не хотел иметь детей. Думаю, что существовал какой-то священный женский, материнский обман для того, чтобы я вообще появился на свет. Но когда было решено, что будет ребенок, отец стал мечтать о дочери. Поэтому одежда для новорожденного была приготовлена в розовых тонах, как полагается для девочки.

И вот в один прекрасный день отец пришел в больницу, к нему вышла сестра и сказала: «Поздравляем! У вас сын!» Отец, не ответив ни слова, оставил в приемной детское приданое, которое он принес с собой, и ушел… Мать рассказывала, что в течение первых девяти месяцев он ни разу не взглянул на меня. Обосновался в отдельной комнате, и, если я пищал, заводил патефон. Чтобы не слышать моего противного голоса… Однако первое слово, которое я выговорил, было «папа». С него моя мать начала учить меня языку. И когда отец услышал это слово от человечка, которого он если и видел иногда, то неясно, не в фокусе, что-то в нем сломалось, а может быть, именно в это время он почувствовал приближение смерти. Не знаю. Но следующие три с половиной года моей жизни прошли в какой-то неимоверной, ненормально-восторженной любви, которой окружил меня отец. Он словно бы отключился ото всего мира. Были только он и я.

А потом отец умер. Мне было четыре с половиной года. И неясной тенью остались в моем сознании эти воспоминания – фантазии об отце, о том, как он сначала не хотел меня знать, а потом безумно полюбил.

Когда я думаю об отце, я вспоминаю цветы, в которых утопала наша дача, цветы, выращенные отцом… Помню ночные фиалки, которые так странно пахли по вечерам, помню, что весна начиналась с букетиков ландышей, а осень приходила в особенной, стойкой красочности ирисов и астр…

Забор был из стриженой акации, а весь участок занят цветниками. Отец происходил из крестьянской семьи и с ума сходил по земле. В свой летний отпуск он никогда никуда не уезжал. Ранней весной мы отправлялись на дачу, отец вставал с солнцем и часа два до выезда на службу копался в саду, обирая листики с червяками с яблонь. Соседи ухмылялись: «Жалакявичус яблоки считает!»

У меня сохранилась фотография: мы с отцом идем по центральной улице Каунаса. Там было несколько уличных фотографов, которые, щелкнув вас, тут же давали свою визитную карточку: «Захотите – возьмете фотографию, не захотите – не надо».

Мы часто останавливались у витрин…

В последнее лето, в которое я видел отца, он подарил мне английский набор детских садовых инструментов…

Я помню похороны и помню, что не мог заставить себя подойти к отцу и поцеловать его, потому что мне было страшно. За провожающими шел военный духовой оркестр, в соборе была торжественная месса с кадилом, органом и хором… Потом я видел много солдат. В самой различной форме. И это для меня навсегда связалось вместе: солдаты с медными трубами в руках, медленное траурное шествие и самое страшное, что только может быть: любимый человек, к которому боишься подойти…

После смерти отца на мать навалилось множество забот. Мы принадлежали к среднему сословию, однако мать не покидал страх перед одиночеством, перед старостью в том мире, который мы называем капиталистическим и в котором мы тогда должны были жить.

Я часто думаю: почему отец мечтал именно о девочке? Мне кажется, я нашел объяснение. Мать была очень красивой. Отец же не считал и не мог считать себя привлекательным внешне. И, видимо, его мечта о дочери была продолжением его любви к матери. Ему хотелось, чтобы у него был красивый ребенок – часть души и плоти той женщины, которую он любил долгие годы.

Любовь и безразличие, граничащее с жестокостью, а может быть, и сама жестокость… Уже с младенчества я ощутил внутреннюю связь двух этих, быть может, самых сильных чувств, определяющих течение человеческой жизни… И так получилось, что с тех пор и по сегодняшний день я живу под знаком противоборства этих чувств. Иногда я жалею, что моей реальной жизни недоставало драматизма, но в моей душе этот драматизм есть, и всю жизнь я только тем и занят, что ищу форму для его выражения.

Тогда, в самом раннем детстве, я впервые увидел кинопленку. Когда я сегодня представляю себе тот 30 – 40-метровый обрывок ленты, он кажется мне чем-то вроде пера, оброненного сказочной птицей. Потому что для меня кино и есть та самая птица счастья, которую я всю жизнь пытаюсь поймать. Этот обрывок ленты литовской хроники был в числе моих игрушек и занимал свое место рядом с деревянной лошадкой и пистонными пистолетами. Нужно было свернуть эту пленку, затем потянуть за внутренний виток – и получалась башня для игрушечной крепости. Что было на пленке? Вероятно, парад каунасского гарнизона, в котором принимал участие и отец. Но я этого не помню. Помню только ощущение чего-то сказочного…

Позднее я определил, что мне тогда было три года. Потому что после смерти отца мы переехали на другую квартиру, а все мои игрушки остались на старом месте.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.